Зиновий Гердт

начала это был Голос.

Сначала — это сколько помнится детство и отрочество в таинственном и до дрожи любимом театре кукол.
Когда раздавался Он, всё остальное переставало слышаться, другие голоса пережидались. Всё хотелось, чтобы они коротко угукали, а Он говорил, говорил, говорил… Когда хозяин Голоса выходил на авансцену, прихрамывая, в голубом, тогда совсем не модном, комбинезоне, я готов был визжать и плакать как девчонка.
Потом Голос перекочевал во флибустьеров с Острова сокровищ или отвагу веселого озорства Фанфан-Тюльпана! Ноги затекали на спинке маминой кровати с шишками. Уши топорщились в чёрную бумагу хрипатой «тарелки» радио.
Потом он пошёл в кино, и было страшно, потому что за шутками его, за их спиной, выглядывала печаль. И было радостно — он побеждал, стесняясь и недоумевая.
Хозяин и его Голос были частью жизни, ожидаемой радостью. Праздником.
А потом была длинная, разная жизнь. И знакомство. С хозяином Голоса.
И это было так просто и незаметно, как будто незнакомства и не было вовсе.
И уже были сцены других театров. Взрослых.
И очарование всё ширилось.
Хотелось с ним быть.
Сложности судьбы нашей не оказывались ему расплохом. Он всегда знал, где достоинство и совесть.
Однажды он приехал в Одессу. Лил дождь со снегом. Ветер сбивал с ног, и в гостиничке было промозгло сыро. Влажные простыни не грели. Свернулся калачиком и додремал до утра. Вышел. Сверкало солнце. Носились чайки.
Две одесситки стояли в подворотне, скрестив руки на могучих грудях. Кошки тёрлись об их голые ноги в стоптанных тапках.
— Рива, смотрите какие погоды! — сказала одна.
Вторая, помолчав, ответила:
— Да-а, как жалко тех, кто умерли вчера!
Улыбающийся Зяма, прихрамывая, шёл по любимым улицам, и каштаны стучали по мостовым.
Кажется, это он сам и рассказал.
А может, это уже анекдот?