Наум Коржавин

етом в Переделкине — услада.

Прохладно. Птички поют. Писатели и поэты ходят туда-сюда. Вечером трёп неслыханный и неповторимый. После обеденных застолий все расползаются по комнаткам, в прохладу.
Эмка к этим дням почти ослеп. Шёл грузный, постукивая палкой по краям узкой тропинки, прихлёбывая слова начатого разговора с Даней, Даниилом Семёновичем Даниным.
Давних встреч я не напоминал ему, потому как с тех давних пор прошло несколько разных жизней. С начала наших начал, в нищей богеме послевоенного общежития Литинститута, водки в гранёных стаканах, картошки в мундирах, селёдки на газетке и черняшки в разлом — прошла вечность. А потом его посадили. Задавать вопрос — за что? — у нас в стране давно не принято, потому что ответа нет. Ни у кого: ни у тех — кого, ни у тех — кто. Кого сажали, и кто сажал.
Но представить себе, что Коржавина посадили — это не умещалось в самом пылком воображении. Ну, вроде бурундука в львиной клетке.
Но этим не кончилось. И его выперли в эмиграцию. Что делал этот не приспособленный ни к чему, кроме стихов, человек в политической эмиграции — увольте, выдумать не в силах.
И вот переваливаясь от края к краю тропки, мы двигаемся к спасительной прохладе комнатки. Эмка плюхнулся в кресло, послушно поёрзал и продолжал с Даней ласковый литературный трёп без начала и конца.
Сказочные американские очки, перевитые нитками, пришлось снять. Да он и не очень нуждался в них. Так, для красоты убедительности. Разговор крутится вокруг недоумений принудительного американца о невежестве американцев-студентов. Разговоры о компьютерных революциях — понятны, но кто автор «Войны и мира», или где жил Гитлер — нет, понять это не в силах русский поэт — увольте.
Постепенно обед, тепло делают своё дело, и мои собеседники начинают задрёмывать. Эмке позволено чуть полежать. С радостью рухнув в койку, весело прихрапнув, он вдруг заговорил с сонной озабоченностью:
«Ну что же я лежу, ведь надо же работать. Меня же ждут…»
И опять послушно взгромоздился на стульчик.
К вечеру, уже в келье Дани, Эмка, налив полный стакан водки и прислонив палку в уголочек, произнёс: «Я подумал, и вот что хотел бы произнести. За что бы я хотел выпить с вами, мои дорогие! Дураки есть не только в России!»
И опорожнил стакан целиком.
Обернулся ко мне и прошептал: «Я уже так давно пью — сразу всё».