Теперь всё уже считается на десятилетия — пятьдесят, сорок, тридцать…
Почти тридцать лет назад я задумался над этой картиной.

За пять лет до этого, в 1975-м году погибла Люся, моя жена. Нелепая автомобильная авария с усталым шофёром. Я выжил, а она умерла. У меня на перебитых коленях. Я выжил, но это была уже другая жизнь. Я видел и знал конец.

Лет через пять, чуть придя в себя, я стал оглядываться уже совсем другими глазами, всё больше назад, на нечестно прервавшуюся картину проживаемого времени.
Теперь совсем понятно, что время было глухое. Длинная пора геронтологического лидера страны и его ареопага не обещала никакой упругой жизни, а только вялое существование.

По радости случая заимелась новая, большая мастерская, с просторными стенами и дубовым паркетом.
Новое место требовало новой идеи и новых картин — так повелось. Новых-то новых, но и старых было пропасть! Раздаривались, рассовывались по углам и антресолям.
И я придумал большую и долгую картину. Про всю жизнь «до» и «после», до конца.
Ещё было лукаво-грустное соображение: труда немеренно, а места занимает не так уж много.

И делалась картина неторопливо-подробно, с рытьём архивов и перебором идей по пластике, с обсуждением с друзьями, выдумыванием форм и формочек. Словом, отрадная и тщательная работа.
По стенам я развесил не видавшие света с рождения холсты и рисунки, рельефы и лаки. Придумка формировалась, обрастала, менялась…
В недавнем прошлом литература в картине считалась у нас табу, но эту свою картину я выстраивал как повествование, рассказ, со всеми своими умениями, накопленными за годы. После длинных примерок, обсуждений с друзьями, родилась окончательная идея, конструкция.

Картину я назвал «Пятьдесят». Условно. Не до названия было. Зуд получаемости сучил пальцами. Голова тоже не отставала, но от идеи картинки до её воплощения был длинный путь ремесла. Работа сразу была посвящена Люсе и начиналась с картины её памяти.
Замысел выглядел таким образом. Поскольку это возникло и делалось вокруг пятидесятилетия, в конструкции было пятьдесят одинаковых квадратов, где и предстояло зажить картинам. В картинах — письма, фотографии, рисование, объекты.
Здесь, во вступлении, я не стану рассказывать подробности каждой — этому-то и посвящена вся книга.

Было задумано пять серий картин, по десять в каждой.

Первая серия — размышление — Память
О близких родных, дорогих: о маме, отце, отчиме, Деде, событиях в Манеже, Кире и Лёхе Большом.

Второе размышление — Природа.
Как и когда угнездилась во мне эта любовь — и не упомню. Думаю, что любовью к природе наградил меня мой Учитель — Дедя. Его любовь к пейзажу, его неистовая радость получаемости были заразительны. Все десять картин этого цикла — с ассамбляжами — трёхмерными объектами.
У природы безукоризненный вкус и бесконечное время.
Ископаемой давности аммонит, не спеша наполнившийся халцедоном и заменивший известковый каркас пиритом — неотразимое зрелище.
Коралл, раковины, черепа животных и птиц, кристалл ниобия и эротичный каштан — немного, всего десять примеров.
Не самых удивительно-невероятных, а как бы взятых в картину сейчас, сию минуту, лежащих под рукой, обок проживаемого времени.

Третье размышление — Искусство.
Во всех картинах есть овал. Он всплыл из картины «Памяти польских солдат» середины 60-х годов, которая теперь живет в Кёльне в музее Людвига. Всплыл даже без адреса в память, только потом я сообразил, откуда он взялся. Если перед объектом посадить несколько художников, то их картины будут в той или иной степени похожи на оригинал. Это аксиоматично. Но они будут разные — в силу таланта, страсти или игры.
«Вариация на тему» и есть предмет искусства. Вариация на тему овала — и есть третья серия в моей картине.

Размышление четвертое — Друзья.
Умение дружить постоянно демонстрировала мама. Думаю, этот ген дружбы засел у меня с той поры. Ну и конечно, бродяжничество по 1/6 части суши, по горам и долам, где без верного человека за спиной просто нечего делать. Десять друзей я выбрал с трудом — их было больше. Но уговор дороже денег — десять. Политик, доктора, учёные, писатели, — настоящие друзья, с ещё живыми я до сего дня живу в нежности и внимании.

Пятое размышление — Гении.
Я взял в картину трёх московских художников — Володю Янкилевского, Эдика Штейнберга и Юло Соостера, трёх из Таллина — Рауля Мееля, Тынеса Винта и Мале Лейс, трёх из Свердловска-Екатеринбурга — Алексея Казанцева, Мишу Брусиловского и Витю Воловича. Десятым стал Эрнст Неизвестный, к тому времени он уже четыре года жил в Америке, но прожитые вместе годы и, вообще, его личность очень мной ценились.
Картины они сделали сами.
Таков был замысел.
Теперь, с приходом перемен, многие расползлись по тропинкам успеха в жизни и славы, но у меня всё равно осталась счастливая память — «спина к спине».

Когда пятьдесят картин, два блока замысла, были готовы, я разместил их вперемешку, как в жизни.
Светлая перемежалась тёмной и, конечно, задача эстетической прелести была доминантой.

С окончанием картины, как бы исчерпавшей первоначальный замысел, мне стало грустно с ней расставаться, и я придумал шестую серию — размышление — Годы.
Я стал делать картины на какое-либо важное событие года.
Любовь, новые друзья, уход близких, путешествия — чем и как жил каждогодне.
Таким образом, в этом, 2007 году, я заполнил картину.
И взялся за книгу о ней, чтобы рассказать про три четверти века моего пребывания в этой жизни.
Правда, зуд продолжения не оставлял меня весь последний год.
И идея пришла!
Недаром думаю, что сегодняшнее время — самое счастливое для моего творчества.
Я знаю, про что я хочу делать дальше, и как это сотворить.

Да, Господи, всё было понятно! Картина висит на стене. На двух последних выставках каждую субботу я рассказывал-пересказывал её причудливое содержание друзьям и любопытным.
Всё было на тарелочке, и надо было — безделица! — записать буковками, окружить деталями — и в духовку-типографию!
И я с радостью нырнул в этот омут с уверенностью в скорой удаче.

Фига с два! Через открываемые кингстоны в лодку хлынули потоки важностей. Нельзя было пройти мимо портсигара прадеда с записками бабушки! Писем отца из Америки и Арктики! Маминого дневника «Почему я не красивая», смущённо подаренного ею мне незадолго до кончины.
Писем и словечек отчима, помогавших мне стать из сопляка мужчиной.
Фотографий — от прадеда до Хрущёва в его последний день рождения, мамы, любимого дяди, уже оставивших меня Люси и Иришки.
Путешествий по 1/6 части суши и недавно открывшемуся миру.
А протоколы допросов на Лубянке Сергея Александровича Ермолинского, переписка Натана Эйдельмана с Астафьевым, дневники Горяши за 45 лет его жизни, восковая маска из храма Гроба Господня в Иерусалиме?
Черные агаты Чукотки, миллионолетние аммониты, раковины Большого Барьерного рифа и гранитные кубики тротуаров Праги?
А две с лишним тысячи картин, их история, судьба? Дневники, которые пятое десятилетие я изрисовывало вдоль и поперек, шлясь по планете?
Да, чуть не забыл, триста с лишком портретов, разросшаяся коллекция «последних людей империи»!
А книжки, иллюстрации, кормившие меня сорок с хвостом лет.

И я должен был объяснить тебе, читатель, что, почему и как.
Медленно-медленно все это вырастало в Книгу жизни. Жизни в не самое простое время в нашей стране. Да чего там, для любого человека время на земле — не простое и единственное! И мне становилось понятно, что все эти детали, мелочи, памяти, прожитые мною и моими близкими, должны быть в книге, потому что это единственный шанс сохранить «подробности одной жизни» во Времени.
Спасти их от забвения.
Так случилось, что я последний, кто может это понять, грамотно выстроить в книгу, которую и много после меня можно будет читать, разглядывать, думать.
Примерять на себя, оглядываться на прожитое и вдруг понять, что история, искусство и время — это и про тебя, про вас.

Ах ты, умная публика, евреи, возведшие книгу до уровня религии, завещав ей место в памяти человечества!
Додумавшие спасительную форму продолжения жизни после!
Утешившие страх смерти!
Открывшие дорогу Памяти и Истории.
Видит Бог, не виделась мне вначале эта грандиозность.
Куда сгинула легкомысленная уверенность в ясности и скорости задуманного!