«Как один день»

Дальние дороги

Нет, ребята, такой красоты я больше никогда и нигде не видел. Другие — бывало. Но такой — нигде. Она до сих пор и живёт во мне красотой красоты. Саяны. Река Енисей вначале продирается с востока на запад через горные кручи двумя потоками — Ка-Хем (Малый Енисей) и Бий-Хем (Большой Енисей), чуть ниже сливаясь в мощный поток уже собственно Енисея, и поворачивает на север. К югу от Малого Енисея крутые склоны поднимаются к сухим урочищам Гоби — краю песчаных барханов и двугорбых верблюдов, а севернее Енисея Большого буйные леса покрывают хребет Ергак-Таргак-Тайга, перевалив который вы оказываетесь в стране Тофаларии.

Маленький народ — тофалары или карагосы — похожие на тувинцев, но со своим языком и укладом — живут в нескольких горных деревнях. Настырная советская власть заставила их переселиться в домики, но привычные чумы остаются как бы летними резиденциями. Почти как у израильских бедуинов. Тофаларов все время вокруг четырехсот. Соболя в те времена, которые вспоминаю, развелось не в счёт, но и безлицензионный отстрел его не помогал народцу накопить численность. Олешки — главное богатство тофов — стадами усевали склоны гор, но проклятый спирт косил публику исправно. Старухи с трубками и рассказами попадались еще в этих деревушках. Стариков не было вовсе.

А красота была невиданной! Водопады рушились в долины. Горы, горы были разноцветными! Одна вдруг открывалась сплошь оранжевой от жарков в кулак величиной. Другая — розовой нежностью пионов. Третья — сине-фиолетовыми водосборами, под стать европейским люпинам. Снежники, вокруг которых стада грудились, спасаясь от мошки, были широко окаймлены голубыми крокусами, а по ним носились громко хрупающие оленята-пыжики. Вылитые шапки начальников необъятной нашей родины. Медведи бродили командами, роя корневища, и улепётывали, тряся задами, завидев редкое зверье — человека. Про птиц и махаонов и вспоминать — захлебнёшься. Мелкого зверья, правда, было мало. Расплодившийся соболь жрал все что ни попадя, а по ночам гремел немытыми нашими мисками, выскрёбывая харч.

Мы отправились в это путешествие в память группы геодезистов Кошурникова, погибших в начале зимы военного 1941 года. Они разведывали предполагаемый маршрут железнодорожной ветки от Абакана на Нижнеудинск вдоль притока Енисея — реки Казыр, и замёрзли, чуть-чуть не дойдя до людей, в сорока километрах от села Верхние Тридцатки. Мы решили повторить их путь на огромном, нами отстроенном плоту, ввосьмером. Камни выбитых тысячелетиями порогов были похожи на застывшие волны, а друзы горного хрусталя сверкали на крутых обрывах к уловам реки, где как большие брёвна плавали таймени. Редкие охотничьи избушки с припёртой дверцей встречали запасом сухих поленец и соли за балкой низенького потолка, медвежьими и оленьими шкурами и черепами, охранявшими прибежище. От Кошурникова остались листики дневника, найденные охотниками только следующей осенью на перекатах проток. Уцелевшая последняя запись была сродни записке Скотта, прощавшегося с близкими во льдах Антарктиды… «Пишу, вероятно, последний раз. Замерзаю. Вчера произошла катастрофа. Погибли Костя и Алёша. Плот задёрнуло под лёд, и Костя сразу ушел вместе с плотом. Алёша выскочил на лёд и полз метров 25 по льду с водой. К берегу добраться помог я ему, но на берег вытащить не мог, так он и закоченел наполовину в воде. Я иду ползком. Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно, сегодня замерзну».

Из этого путешествия я привёз несколько кедровых шишек и горстку семян пионов — чёрненькие блестящие шарики. И повёз их к моему любимому Деде — Дмитрию Ивановичу Архангельскому — в Овражки-Вялки под Москвой. Жена Деди — Надежда Павловна или Баба, как с лёгкой руки правнучки Тани все её называли — была страстным садоводом. Пионы полезли — ещё не сошел снег. Они были наглые, мощные, независимые. Подмосковные сопляки были им не в огляд, вроде как сибирякам-солдатам, спасшим когда-то Москву от подступавших немцев. Год от года кусты завоевывали пространство, радуя хозяев простыми четырехлепестковыми цветами.
Дедя с Бабой радовались им безмерно. Цветы были доказательством наступающей весны, и, похоже, глядя на них, почки сирени в дедином садике тоже были первыми в поселке. Команда!

Кедровые орешки Баба посунула в маленькие баночки и дышала на них на подмерзающих по зиме подоконниках. Через пару лет Баба высадила кедрики у домика дочери в том же посёлке.

Прошли десятилетия. Не стало Бабы, Деди, обеих их дочерей, внука Митюшки.

В 2005 году, к 120-летию Деди, я устроил выставку его акварелей, выпустил книжку его писем ко мне и позвал внучку Наташку на праздник.
А потом поехал в Овражки-Вялки к ней в гости.
У дома стоял пятиметровый кедр, весь в шишках, разлапистый и курчавый — гордый красавец.
Стоял, снисходительно поглядывая на жидкие подмосковные сосёнки.

«Дорога». 1966.
Бумага, перо. 29,5х21