«Как один день»

Планета Земля

Это было ровно 55 лет назад, летом 1952 года. В пустыне Кара-Кумы, в 300-х километрах от ближайшего городка Куня-Ургенч, примостившегося на развалинах столицы Хорезмийского каганата, уничтоженного Тамерланом.
Сталин решил переделать водные потоки страны (навязчивая идея русских царей!), одним из планов был туркменский канал в пустыне Кара-Кум. На несколько месяцев пространство было отдано археологам, чтобы они смогли торопливо собрать обломки памяти, прежде чем передовая техника страны в виде бульдозеров превратит всё в мертвые отвалы берегов будущего канала.
Забегая вперед, с радостью сообщаю, что ни хрена у усатого не вышло, и теперь, как и все предыдущие столетия, пустыня ждёт, когда у очередного туркменбаши, нажравшегося до ноздрей от продажи сырья, не зазудит прыщ заботы об истории и культуре. Но это — когда ещё!

Летом 1952 года в драных палатках у подножья крепости Куня-Уаз жило десяток московских студентов, которые ножиками и кисточками раскапывали историю. В центре крепости, на земляном возвышении лежали четыре гипсовые урны. Точнее, остатки урн. Верхушек давно не было, но поверхность снизу была расписана красным орнаментом. Перед урнами лежали черепа и перекрещенные кости предплечий с кистями рук. Перед одной из урн предплечье с кистью перекрещивалось с протезом — металлический каркас, облепленный гипсом. В одном из раскопов отрыли костяную пластину с вырезанными и подкрашенными великолепными рисунками — первоклассными иллюстрациями порноразнообразия.

Работать было тяжело. В пять утра, вытряхнув из рубах и порток фаланг и скорпионов, мы брели на раскопы, к одиннадцати сползали в пепле марева в палатки, где и затихали до 5-ти вечера, пережидая зной и лес смерчей, пыль и жажду. По ночам ожившая пустыня расцвечивалась алыми огоньками открытых ртов ящериц, звучала шорохом скарабеев и лаем маленьких лопоухих лисиц. Лагерь мы обкладывали толстыми верёвками из овечьей шерсти — кобры и эфы терпеть не могли овец, взаимно, впрочем.
Туркмены, даже укладываясь спать на раскалённый за день такыр, окружали себя шерстяными верёвками.
Такыр — это основная почва пустыни. Барханы, небывалой красоты и пластичности, просто пересыпаются силой ветра по такыру.

Раним утром, пока еще не задул ветер, картина склонов барханов ошеломительна. Все следы, встречи, трагедии, страх, погони, сражения — всёнаписано на притихшей поверхности. Усаживаясь на корточки по утренней нужде, я готов был часами сидеть и разглядывать невиданности. Вараны на высоких ножках с закрученными спиралью на спину хвостами замирали за травинкой, чтобы в следующее мгновение, раззявив широкую пасть, сглатывать пролетающую мелочь, помахивая кружевными ушами-жабрами. И замирали снова. Если я чуть шевелился, переставляя затекшие ноги, они кидались стремглав бежать до соседнего кустика, поджимали ноги и ложились на брюшко. Хвост выпрямлялся, и по телу начинала прокатываться едва видимая дрожь. И варан мгновенно уходил в песок. Его можно было вынуть, чуть раскопав, но выражение лица его было непроницаемо спокойным: он погрузился в безопасность — а дальше не его страх!
Если мне удавалось поделиться с пустыней вчерашним ужином, то ждать оставалось совсем недолго. Невесть каким образом информация мгновенно распространялась в воздухе, и жужжание скарабея раздавалось почти немедленно. Он торопливо плюхался на брюхо и отправлялся к добыче. Отломив кусок ему понятного размера, он обжимал его задними лапками до идеального шара, и упираясь в песок передними, задом наперед начинал катить его прочь от места добычи. И это было мудро, потому что конкуренты уже заходили на посадку. «Добра» хватало на многих, но отнять готовый шар было очевидно выгодно.
Любопытство заставляло меня распрямить ноги и идти вслед умному первопроходцу. Шарик он катил упорно по одному ему понятному маршруту. Временами он притормаживал и, обследовав поверхность добычи, опять обхватывал шар задними лапками и катил дальше. Отойдя на некоторое расстояние, он останавливался, проверял, устойчив ли комочек, и начинал работу. Передними лапками загребал песок под брюшко, подлезал под кучку задними и отшвыривал песок назад. Отрыв заметную дырочку, он поворачивался к куче песка, складывал передние лапки у рыльца, выставив по сторонам «локотки» и, наподобие бульдозерного ножа, раздвигал кучку по сторонам. Углубившись в песок, он время от времени выползал из ямки бульдозером и резким движением откидывал песок подальше. Надо было спешить, потому что, уйдя вглубь, он оставлял шарик без призора. И, бывало, сверху плюхался воришка. Дальше, как во всей истории, начиналась погоня, схватка, иногда победа и обратный путь с дорогой добычей. Если удавалось закатить шарик в лунку, ещЁ какое-то время он появлялся бульдозером, а потом затихал во влажном песочном тоннеле. Зарывался до трёх метров, откладывал яички в шарик, который оказывался «и стол и дом» для потомков, и сваливал навсегда.
Понятно, почему скарабей, был священным насекомым у египтян. Сноровка, умение, забота — как не обожествить этакую прелесть!

Однажды у нас кончилась вода. Её всегда привозил Коля Горин из главного отряда в Куня Ургенче, но что-то видно случилось. Машины не было уже третий день. Обычно, когда приходила машина, мы разгружали бочки пресной воды, и на этой же машине ехали за водой «технической». Она была чуть солоновата, и шла на хозяйственные нужды. Источник ее был расположен километрах в тридцати от лагеря, где-то в глубине пустыни. Дорогу туда указывали алямы — урытые в такыр старые коряги саксаула, торчащие корнями вверх. Передвигаясь от одного к другому, объезжая гряды барханов, добирались до источника.
При отряде у нас жил верблюд. Совершенно непонятно — зачем? Наверное, чтобы был. Каждый вечер мы перебивали кол с длинной верёвкой куда-нибудь, где было побольше кустов, а привозя воду из источника, давали ему полбочки отсосать.
Я убедил всех, что помню дорогу на источник, в предрассветные сумерки забрался на верблюда и, благословясь, отправился в путь. Только двадцатилетний столичный идиот мог решиться на такое. Как дура-начальница поверила в мой трёп — ума не приложу. Тоже, видать, не густого ума была дама.
Словом, я поехал.

Как управлять этой слюнявой скотиной, я и слыхом не слыхивал. Лежа пузом на заднем скате его горба, я подёргивал веревку, притворяясь, что им управляю. Где-то через час-полтора, когда солнце взошло и высветило дальний алям, я увидел на земле майку. Льняную тряпку под кустиком. (Не удивился. Народу в пустыню под канал нагнали уйму. Геофизики, геологи, гидрологи, мы — археологи и ещё кучи кого-то). На белёсом горизонте, покачиваясь, смерчи собирались в стаи. Мелкие птахи носились по кустикам, доедая завтрак перед длинной сиестой. Легкий ветерок курил вершины барханов. На земле валялись ещё штаны. И это не особенно меня задело, управлять дромадером было внимательным занятием.
Под кустом лежал дядька. В трусах, кедах и носовом платке на голове. Лежал без движения. Подогнув ногу, одна рука — под телом, лицом прямо в песок. Рядом валялся туркменский бурдюк. Маленький бурдюк, в которых таскали воду ослики.
Я видел такие на базаре в Куня Ургенче. Ишачки сновали с ним в толпе — водой тоже торговали.
Бурдюк был пустой, а дядька без движения. Я сильно дернул за верёвочку и захыркал. Мне казалось, что это на языке управления верблюдом означало приказ остановиться. И он остановился. Я сполз брюхом на такыр и растерялся — надо к дядьке, а что, если этот губошлеп уйдет? Выражение его морды было совершенно индифферентное. Полуприкрытые ресницами глаза, не прекращающаяся жвачка и вполне внушительные сильно разношенные ступни ног. Он не внушал мне ровным счётом никакого доверия.
И вообще, паника прибывала. Что делать? И как?
Хватило ума, я завязал верёвку на ноге и подошёл к лежавшему. Потрогал за ухом — пульс был. Слабый. Значит живой. А что дальше? Потормошил. Глухо. Без памяти. Оглянулся в дурацкой растерянности. Смерчи, ветерок, варанчик пробежал…

Я потянул за веревку мой автомобиль и опять хыркнул. Верблюд посмотрел на меня с полным презрением, пустил вязкую вожжу слюней, и, подогнув колени, сел. Это была удача! Победа, счастье. Гордость зашевелилась в животе, постукивая радостью по рёбрам. Я вынул драгоценную фляжку из рюкзачка за спиной, размотал ещё влажную тряпку (чтобы не так грелась), отвинтил крышку. Вспомнил, что ни за что нельзя поить! — плеснул в ладонь и помочил дядьке губы и зачем-то глаза. Никакого ответа.
Я приподнял его и волоком подтащил к верблюду. Огляделся. Засунул его бурдюк под сбрую и затащил парня на тело моего дромадера. На так называемое седло — ватное тряпьё на склоне горба, на котором я полулежал до этого, мне устроить его было не по умению.
Отдышался, хлебнул из фляжки и стал приматывать находку к шее верблюда. Иноходец мой и бровью не повел. В благодарность я предложил ему клок полусухой лепешки, данной мне в дорогу. Съел без всякой улыбки.
Теперь было самое незнакомое — заставить его встать. Опять я выдавил из горла какой-то хрюк и дернул верёвку у самой его морды вверх. Раза с третьего он встал! Встал, не сбросил парня, не оплевал меня и не лягнул разношенной ступней!

Ясно, что ни о каком колодце не могло быть и речи. В воздухе уже висело вязкое пекло, пот испарялся немедленно. Во рту сухая корка, и солёные разводы испарившегося пота выглядели на штанах, как неведомая географическая карта.

В лагерь мы вернулись заполдень. Парень ещё в дороге пришел в себя. Я промокал ему рот водичкой, но пить не давал — боялся. Возвращение мое повергло всех в тихую панику. Парня отволокли в палатку, в тень, укрыли, помочили голову и лицо из аварийных запасов воды, верблюда отпустили жрать колючки, меня загнали на раскладушку…

Утром парень слегка очухался и рассказал, что он и две девчонки — гидрологи где-то километрах в десяти от нас на восток, воду не подвезли, девчонки полуживые, и он пошёл на колодец. И не дошел. А я его спас.

Едва рассвело, все услышали мотор Коли Горина, а потом увидели в далекой пыли и его рыдван-горемыку. Сломался и чинился, считай, почти трое суток. Один. В пустыне. Он рукастый был, Коля Горин. Бочку воды и парня он отвёз к его бедолагам-девчонкам. Штаны спасённого я забыл в пустыне. Пришлось отдать свои запасные.

Эпизод строительства коммунизма в отдельно взятой пустыне.

«Весна». 1961.
Гравюра на бумаге, воск, акварель.
60х40

Куня-Ургенч, Кара-Кумы. 1951 г.