«Как один день»

Даниил Данин

Еврейский мальчик родился весной 1914 года в Литве. Накануне первой большой войны. И сражение стало содержанием его восьмидесятипятилетней жизни. Сражением за существование, убеждения, за самость человека среди себе подобных. Разных. Добрых и недобрых. Великодушных и завистливых. Злых и ласковых. Сражением, на которое уходит вся жизнь. Человечество никогда не отличалось добротой и терпимостью, но двадцатый век потратил немало ума на придумку форм зла, и все более совершенные способы уничтожали все больше людей. Гитлер, Сталин, Мао и Пол Пот стали в один ряд с Калигулой, Аттилой и Чингисханом. Все они — лидеры истории человечества. Лидеры зла. Впрочем, это никого ничему не учит. Людской ум медленнее взращивает в себе гуманизм, чем изощренность убийства. Это как с тиграми — папу с мамой отдрессировали, а с сыночком надо начинать все с начала. Природа сильнее разума. Ну да ладно. Доморощенных философов и без меня — пруд пруди.
Я про Даню. Он был для меня, как отец, как гуру. Оказалось, что совершенно необходимо в жизни на кого-то оглядываться, равняться. Мне повезло с Даней.
Познакомились мы с ним в 1960-м, когда ему было 46, а мне — 28.
К тому времени у него было всего предостаточно. И романтика начала тридцатых с Горьким и Мейерхольдом, и пионерские дружины, и гибель отца в чистилище ГУЛАГа, и вторая война — добровольцем с минус шестью диоптриями. И любовь. К женщине — Софье Дмитриевне Разумовской. И к науке и поэзии — не последним озаренностям в стае под названием люди. К моменту нашего знакомства — и с поэзией, и профессией литературного критика было уже лет десять, как покончено. Прилюдно уличив одного из прихвостней режима в убожестве поэтического ремесла, Даня едва избежал расправы, укрывшись в сибирских тайгах с друзьями-геологами. А переждав приступ зла, урылся в доме переплетной скукой и заботой СД — Софьи Дмитриевны.
Чуть повернувшаяся другим боком власть позволила ему писать о другой грани его знаний и любви. «Неизбежность странного мира» — большая книга о физике и физиках и стала началом нашего узнавания.
Я не пишу подробной биографии — не об этом моя картина-книга. Поэтому и не стану описывать глумления-зависти-страхи его писательского пути второй половины прошедшего столетия. Много чего было. И две великолепные книги в серии ЖЗЛ (Жизнь Замечательных Людей) — о Резерфорде и Нильсе Боре стали ее украшением.
И задумался Даня «об что дальше?». И шли разговоры про невероятную идею: «Эйнштейн и Пикассо». Разговоры-пощупывания, разговоры-прицелы. Ведь на каждую книгу уходило по 5—7 лет! Пораздумав же долго, принялся Даня за книгу «Бремя стыда, Пастернак и мы» — книгу всей жизни, вроде как для меня та, что Вы, читатель, держите сейчас в руках. Нет, нет. С Даней не равняюсь. Нельзя ровняться. Умение и опыт не те. Забегая вперед, скажу, что эту Данину книгу держу за лучшее, что довелось мне прочесть и читать постоянно во времени последних лет.
Его любовь к поэзии Пастернака была корпускулярно подробна. Несколько встреч с ним Даня боготворил, а творчество мог пересказывать с любой строки в обе стороны.
Писалась книжка в глухие времена восьмидесятых, и опыт прожитых лет позволял с опаской собирать три—пять человек и читать на поверку себя вслух. И половинные листочки машинописных страниц были всегда в одном экземпляре («Глупый, Вы, Боря: два экземпляра — это уже «распространение» — другая статья УК!»).
Про надежду напечатать не могло быть и мысли.
Когда я стал делать вот этот его квадратик в картину, Даня уступил мне и дал кусочек текста книги, который я написал мелкими буковками фоном его портрета. Воспроизводить текст не стану — он есть в книге, об издании которой и пойдет дальше речь.
Помягчевшее время оказалось нищим. Одно издательство согласилось издать Данину книжку, но сильно урезанную, потому что в мягкой обложке — на переплет не было денег. И книжка вышла.
Время той жизни — время перемен. Не до книг. Вместо еды на витринах лежали детские хоккейные клюшки, и только военный и послевоенный голод позволял опыту удержать достоинство. Я продолжал рисовать свою серию портретов и в один момент попросил приятеля приискать мне нового русского для полноты коллекции. Только без цепи на шее и разводных пальцев. Нашелся. Молодой, едва за тридцать, с признаками клана, но без очевидных цацек. И худой. И стройный. И любящий Бродского. И пишущий стихи сам. Словом, вполне приличный господин. И в благодарность за потраченное на меня время я подарил ему усеченного Даню. Через несколько дней он позвонил и осторожно спросил, не можно ли ее переиздать? Я объяснил, что не переиздать, а издать, ибо… смотри выше.
Даня на мое сообщение загудел носоглоткой (подозреваю — многолетнее подражание Б. Л. Пастернаку), стыдя меня розыгрышем.
Одним словом, книжка вышла. Андрей Костин издал ее на свои деньги, и это наслаждение лежит у меня на тумбочке в головах кровати навсегда. Навсегда в моей жизни.
Через три дня после своего 86-летия Дани не стало. Исхудавшая мозгами его вторая жена быстро раскидала по сторонам его библиотеку, памятные картинки, фотографии — все-все. И умерла, завещав квартиру со всем остатним чужой тетке. Та довершила разор, выкинув рукописи и архив на помойку под окнами из дома.
А совсем недавно, в 2006 году литераторы новой России присуждали немалую премию (3 млн. рублей!) под названием «Большая книга». Крохи с нефтяных скважин стали покапывать и в эту сторону. Первое место отхватила книга публициста Быкова, выпущенная в той же серии ЖЗЛ. Называется книга «Борис Пастернак». Разухабистое повествование о жизни и творчестве гениального поэта. Прошло меньше двадцати лет со времени выхода книги Даниила Семеновича Данина «Бремя стыда. Пастернак и мы».
Не знакомо им, теперешним, это бремя.

Чехословакия. Под Прагой. 28.09.1945 г.
Даня — второй слева.