«Как один день»

Юлий Крелин

Дружили мы миллион лет.
Ещё в тоскливые военные годы, когда я в четвёртом классе учился в шести школах. Пятой была сто десятая.
Теперь о ней книжки пишут, и в разных компаниях вдруг, обнюхавшись, молодые старики радостно напиваются под озорное «А помнишь!?» И как-то совсем второстепенно в этой радости — когда, с кем и сколько были — были! Братство. Как лицеисты или декабристы. Или остатки солдат войны.
Они, эти ребята — а к тому году школы поделили на мальчишечьи и девчачьи — эти ребята очень плотно дружили, сбиваясь в яркую кучку личностей.
Я пришел помладшей, на два-три года. Война и здесь поперемешивала.
Ездить мне было далековато — на втором троллейбусе с Кутузовки до Арбата. Тридцать копеек — а часто на колбасе. Продержался я там три года. Нашкодил — выпрыгнул со второго этажа — и Кузьмич (директор) выгнал меня. Да и понятно — там полшколы были правительственные дети. Шпана ему была не ко двору.
Я очень загляделся тогда на Тоника Эйдельмана, Вальку Смилгу и Юлика Крейндлина. Они были не разлей вода. На все переменки я к ним вкручивался и дышал.

Через много десятилетий, когда от их класса остались крохи, но они по-прежнему каждый год сползались в октябре на тающие посиделки, меня назначили «свободно введённым членом». К тем годам мы уже очень плотно жили. Прежние разницы в год-два не считались.
Первым Тоник ушел. Все бубнил, что до 60-ти не доживет, а помрёт, как любимый Герцен. И вдруг так и случилось.
А вот теперь Юлька.

Из трёх его жен две ещё живы, а младшая, Лида, ушла недавно. Когда он нас знакомил, она подсела ко мне и шепчет: «Борь, а расскажите мне про Манеж и 62-ой год». (По профессии она была журналистка). Я её укорять стал профессиональной скудостью. А она: «Ведь мне тогда всего 12 лет было…» Самая молодая была, и вот на тебе.
Дети тоже расползлись. Машка с дочкой в Израиле невесть, чем промышляет.
Сашка, старший из мальчишек, к еврейскому Б-гу подался. Спал там в Иерусалиме с калашниковым в самом арабском пекле. Из принципа. Потом по Европе раввинил. Сейчас в Америке, в Бостоне, пытается угнездиться. Раввин-раввин, а уже третья жена, и детей трое.
Младший — Мишка-рыжий, по компьютерной части в Гамбурге. У него и жена рыжая, и дочка рыжая. Хоть прикуривай.

Несколько десятилетий Юлик заведовал хирургическим отделением в 71-й районной больничке — в Кунцево. Кого он там только ни пестовал! И Солженицын, и Окуджава, да и мы все. И мамки наши там лечились, и жёны, и дети. Эту больничку так и называли — Кренделевская.
Делали свою медицину они серьезно. Одни из первых начали сосуды шить и ещё массу всяких подвигов ремесла, которые у умных и не заметны. Делали, чтоб себя уважать, и больным чтоб полегче.
Там и папа его, Зусман Нейсонович, до своей смерти травматологией правил.

Кроме этого, Юлик книжки писал. Много. И издавали все. Тоник и Валька подтрунивали над ним, порой беспощадно, но всё равно перезванивались по пять раз на дню. Мне часто перепадало его книжки иллюстрировать и оформлять. Я даже на операции его пролез, чтоб «с натуры». Чтоб как взаправду. И халат на меня напяливали, и бахилы. Из уголка рисую, а он в эмалированный таз камни из жёлчного пузыря с грохотом кидает.
Кто-то кино по этим книжкам снимал. С большими актерами. Ефремов, Смоктуновский. В мае, накануне его 77-летия, по ящику повторяли.

Человек города был. Любимый и достойный. Не ныл и не ругался. Лечил, писал и дружил. Огромная его надышанная квартира, где порой до полусотни народу сходилось, увешана была картинками, фотографиями, картами. Трубки, книги. Дверь никогда не запиралась. А зачем?
Одно время, когда у Лиды с детьми не получилось, в доме собаки поселились. Французские бульдоги. Но как-то понедолгу жили.
Когда Лида умерла, совсем один остался. Ну, нет, не один, но одинокий. Краткие «любови» посыпались. Это я по себе знаю. Когда смерть близкое отымет, кидаешься «вразнос» — от видового животного страха. Смутное это состояние. Чужое и отчаянное. Он все звонил и звал: «Ну что не едешь-то?»
А по теперешним пробкам через полгорода, да потом в темноте домой, да выпьешь ещё…

По утрам звонил, почти каждый день: «Проверка! Живой? Ну, пока!».
Рядом с его больничкой ветеринарный приют был. Как-то звонят: «Юлий Зусманович, вот тут одного красавца нам подбросили, не поглядите?»
Поглядел. Настоящий английский бульдог. Первый раз я такое чудовище вблизи увидал. Когти, морда, зубья. Силы какой-то нездешней. Он Юлика по двору как консервную банку таскал…

Когда с мамкой моей плохо стало, звоню: «Люляш, Нинка у меня поплохела…»
«Привезешь, или перевозку прислать?»
Мамка у него и умерла. Да и не одна она…

С зимы стал хворать. Аневризма грудной аорты. Брюшную ему уже латали. И почки одной нет, и переломов куча была, и инфарктов. Три рака. Как дуршлаг.
Надо операцию, а она теперь за 40 тысяч зелёных зашкаливает. Куда деваться? Продал квартиру, купил здесь маленькую — рядом с больничкой, и в Израиле тоже маленькую — сбоку от дочки. ПМЖ оформил. Хоть к концу жизни полегче стало — сами можем с собой распорядиться. Всё перевезли в кучу, и уехал.
Распорядиться-то распорядиться, а на старости лет свои уголки рушить и на других стульях сидеть!.. Примерил на себя — выть захотелось. Я по своей норе скоро семьдесят лет слоняюсь. Ладно, когда после смерти, другие. Тоже, конечно, пакость. А когда сам? Смотреть было — боль несусветная. Придумывали утешения всякие — дети перессорятся… А где эти дети? У зверей и у умных людей — подросли — валяй, живи…
Или ещё как? Не знаю. Все равно больно.

Вспоминаю, он ахилл порвал. Звонит нам с Ростом. «Выручайте, ребята. У меня там Лида хворая, не могу я тут валяться!».
А мы сидим у Юрки пьяные, да ещё у Юрки конъюнктивит — весь глаз заплыл.
Поехали. Погрузил Юлика к себе, на заднее сиденье, а Рост за мной на Юлькиной машине, с одним глазом. Тихонечко едем.
Приехали, Юлька говорит: «Вот умницы, тихо ехали — берегли меня. Ба, да вы же в полные лоскуты пьяные!»

Когда они с Лидой получили эту большую квартиру, я ему картину пообещал. Большую. Столяр с её работы по кличке «Рейган» (очень был похож на президента) состроил подрамник под триптих, и я за год сделал картинку — двадцать лет назад. Она так и провисела прямо против входной двери. Входишь — и на тебе!
С переездом Юлька говорит: «Возьми её, мне она теперь не по размеру…»
Я даже растерялся.
«Люль, это ж подарок тебе!»
А он: «Подарок, подарок, а куда я её дену? Стенок-то нет, сам видишь».
Забрал, думаю, продам — деньги на операцию. Привёз в мастерскую — не нравится она мне. Я ее и переписал всю. Вот, думаю, влетит мне. Но помалкиваю. Решил: сниму на карточку и пошлю ему в Израиловку. Пусть выздоравливает и разглядывает.
Каждый день звонились.

15 мая ему 77 исполнилось. Наутро звонит: «Борька, положи мне денег на мобильник, с юбилеем пролетел до копейки».
А тут Лидия Борисовна Либединская умерла. Гарик прилетел, полмосквы всколыхнулось. Похороны, поминки, хлопоты. Надрались, конечно, чтобы продохнуть… На третий день звоню ему, в Иерусалим, а Машка говорит: «Борь, десять минут назад папа умер. Вышел покурить, упал и умер. Не сердись, полиция пришла, потом позвоню».
К вечеру звонит: «Папу похоронили». У них там это быстро.
А потом Женя Гелат позвонила: «Я, — говорит, — от тебя Юлику белые розы положила»…
Вот так и всё.

«Эйдельман Н. Я.»
1977 год.
Бумага, черный карандаш.
76,5 х 57.

«Смилга В. П.»
1990 год.
Бумага, черный карандаш.
76,5 х 57.