Мы были до тоски наивным поколением. Полуподвальное жильё, карточки, очереди за хлебом, картошкой, крупой, солью. В редкой семье никто не сидел в тюрьмах и лагерях. Сажали за всё — за анекдот, за участие и неучастие, за членство в семье, за недонос и донос, за инакомыслие… За хозяйственную радивость и нерадивость, за национальность, веру… Сажали, чтобы сажать. Чтобы страх не сходил с небосклона бытия ни на мгновение.
И нас это не озадачивало. Всё было правильно. Родители, боясь за нас, молчали. Скудные обмолвки о жизни дедов-прадедов и их юности — жалкая память.

Редкие сомнения нас, оставшихся на воле, глушились интеллектуальной демагогией Бориса, отца Тома, по сути спасающей нас от Сталинского фашизма, уговаривавшего нас веровать вранью лозунгов и жестокости существования — всему тому, что теперь медленно из чёрного прошлого выбирается в робкое серое.

По характеру Том был лидером. Наивным лидером нас наивных. Он был красив. Густо курчав. Скуластый череп, сильная шея, мощный торс. Немногословен. Думающая молчаливость с неукоснительной ясностью выводов. Полное пренебрежение к одежде. Пытливость. Алчность к знанию.

Девчонки были товарищи, веселья были коллективными.
Слёты туристов, походы в дальние закоулки страны, комсомольские собрания — прилюдное пытание — длящиеся зачастую по несколько суток.
Студенчество конца сороковых — начала пятидесятых было особым: смесь уцелевших на войне переростков и наивных школьников, выживших в голодные годы тыла. Упористое в «как жить» поколение.
И не надо забывать, что это был истфак МГУ.
Наивная уверенность в понимании устройства. То, что в других вузах «проходили», было для них предметом. Это было их ремесло, их профессия.
Знания будили сомнение. Инакомыслие у большевиков называлось ревизионизмом. И было наказуемо. Демагогия власти была нешуточно изощрённой. (Наши — всегда разведчики, ихние — непременно шпионы.)

В предсмертной алчности усатый ублюдок придумал дело врачей с последующей расправой над евреями страны Советов. Борис, отец Тома, убеждал себя и нас в правильности политики партии. Наступлении врагов на светлое здание социализма. И этому мы верили. Соглашались, по крайней мере. Но, к счастью, упырь сдох.

Наступила первая робкая весна. Верхушка тасовала колоду власти. Хрущёв совершал невиданное. Вернулись из лагерей остатки. Измученные крестьяне получили паспорта и ринулись от земли в города. Постреляли в поверивших в перемены рабочих. У армии отняли деньги и стали строить дома. Для людей. Расчистив полигон для власти, Хрущёв принялся своевольничать — от кукурузы до культуры.
Страна зашевелилась.
Один из тяжелейших ущербов самосознанию нации нанесла этическая догма Сталина. Признание классовости, морали и относительности моральных норм было оправданием политической безнравственности, лагерей, взаимной слежки, убийства.
Появилась и попытка докопаться до истинного смысла марксизма, отшелушив его от слоя фразеологии. Сильные умы, люди искренне верящие в возможность возрождения популярности марксизма.
К таким сторонникам марксизма принадлежала группа Л.Краснопевцева. Аспиранта-историка МГУ. Самостоятельное и непредубежденное изучение трудов Маркса-Ленина. И выводы никак не совпадали, да и не могли совпасть, с официальными толкованиями.
Они надеялись пропагандировать подлинный марксизм и добиться расцвета общества, согласно предсказаниям Маркса.

Том и целый ряд наших друзей-приятелей были участниками этих собраний и разговоров. Политическая программа Л. Краснопевцева не предполагала смены основ власти, а лишь кадровую смену государственного руководства. Не без себя, естественно. КГБ не дремало. 9 человек были арестованы и судимы, получив разные сроки лагерного заключения. Еще 15 человек в списке председателя КГБ Серова, поданным в ЦК партии, предлагалось «пристегнуть» к девятерым. И последний вариант — еще 150 человек — по образу и подобию недавнего прошлого — для грандиозного процесса. Но «наверху» видно приробели — уж очень было похоже на позавчерашнее.

В новой, по тем временам истории, процесс Л.Краснопевцева был первым, где судились идеи. «Бунт формы» был самым заметным, самым массовым течением в культуре тех лет. Просто Л.Краснопевцев и его группа замахивались на самое дорогое у власти — власть.

«Бунт формы» тех лет проявлялся во всех сферах науки и искусства. Категория партийности означала полное подчинение художника очередной практической задаче. Народность означала ориентацию искусства на уровень посредственности. «Бунт формы» яростно разрушал предшествующие догмы. Достаточно назвать Евтушенко, Вознесенского, Любимова, Ефремова, Хуциева. В изобразительном искусстве — девятка МОСХа, студия Белютина, одиночки — Рабин, Шварцман, Д.Краснопевцев, Вейсберг.

Однако с ростом вкуса и углублением ума общество с удивлением убедится, что от многих весьма популярных художников не останется именно художеств.

Но вернёмся к нашему герою.
Том не попал в число осуждённых. Он значился в следующем списке — 15-ти кандидатов.
Забегая вперед, хочу сказать — в их числе было подавляющее число ярких умов последующих лет — Л.Гордон, Э.Клопов, Н.Эйдельман, Ю.Борко, А.Меликсетов.
Теперь уже многих нет…

Издательство «Госполитиздат» где работал Том, получило развёрстку о проработке заблудшей овцы — Тома Борисовича Петрова. Всё шло ни шатко — ни валко, по надоевшей всем за годы схеме, пока на трибуну не выскочил бывший однокурсник и как бы приятель Феликс Алексеев и не стал обличать и клеймить Тома в причастности, призывая к бдительности, непримиримости, принципиальности… Тома сослали на завод — исправляться под оком пролетариата.

Был ли это поступок Ф.А. продиктован страхом или корыстью карьеры — теперь и не важно. Рыться противно. Но через несколько лет Ф.А., тогда уже работавший в посольстве в Великобритании, был выслан из Англии в числе группы советских дипломатов, обвинённых в причастности к разведке…

Поменяв несколько работ, Том так и не нашёл для себя полигона состоятельности.
Возвращались из лагерей ребята.
Том всегда был рад встрече.
Готов пойти на байдарке или посидеть-помолчать-повспоминать.
Или внимательно обсудить судьбу страны и ошибки власти. Как бывшие фронтовики после войны. Но ведь войны-то не было! Так — очередная дрянь на излёте режима.

А судьба оказалась искалеченной. И не восставшей.
Неожиданно пришла хворь.
Незадолго до этого умерла жена Римма, и повзрослевший сын будоражил заботу. Незаметно Том хирел. Клапан не помог. Сердце отказало.
И мы его похоронили.

Ушёл дорогой человек, а с ним — большой кусок дорогого времени, дорогих надежд.
Медленная старость калечит и подбирает оставшихся. Кто — молча, кто — неожиданно, кто — хорохорясь — добирается до края. Воспоминания же о Томе Петрове живут в памяти бывших наивных стариков — как о Данко или Оводе.