Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
OK
«Как один день»
Эдуард Штейнберг
Эдик весёлый и лукавый человек. Очень хороший. Добрый и неунывающий.
В те далёкие нищие времена, когда нашим картинкам приоткрылась щель на Малой Грузинской и на пятачке разрешённости закипели страсти, Эдика это нисколько не занимало. Он так же весело попивал водочку, и неожиданно для себя и окружающих вдруг оказывался в компании христианских поисков с Феликсом Световым или сюрреалистических построений Жени Шифферса. Выглядело это таинственно. Будто бы в его судьбе и умениях приютилась неведомая сила, ему неизвестная, а им очевидная, и они истово уговаривали его прозреть, заглянуть внутрь себя и смириться со своей редкостью и предназначением.
Жена Галя тем временем сочиняла тексты, где кроила свое лоскутное одеяло небосвода с центральным светилом Эдиком и меньшими планетами вокруг. Положение их на одеяле, редактировалось под влиянием их поступков, веяний времени или вдруг пригрезившейся полезности.
А Эдик рисовал, каждое утро отправляясь на другой конец Москвы в мастерскую. Ранние работы мне нравились больше. Вкусная неяркая живопись его холстов была трепетной от одаренности.
Что-то продавалось тихонечко и не дорого, и по вечерам на Пушкинской в его квартирке весело бутыльничали самые разные художники. Он был рад всем, и все радовались ему.
Но потом — по легенде — хитрый Вася Ракитин уговорил его стать продолжателем геометрического искусства двадцатых. Дескать, большевики всех извели голодом и лагерями, но вот один внучек остался, урывшись в подвале. И теперь выполз на белый свет — продолжать легендарное искусство двадцатых годов. И мир согласился! Обрадовался! Заликовал!
Подоспевший Сотбис добавил гущи в назревающее событие постсоветских неожиданностей, и Эдик оказался в Париже, на контракте у великого Баргера.
Жизнь поменялась. В новую квартиру через крышу лезли воры, вырезали картинки из рам, Галя сетовала на прибывающих собутыльников и гостей…
Со временем он отстроил дачу в любимой с детства Тарусе, прикупил ещё квартиру, на лето приезжает домой, а зимует за станком в Париже, сетуя на неслыханные налоги. Выставки по всему миру на годы вперед, каталоги, монографии…
А всё-таки жалко мне тех вечеров на Пушкинской, со стопкой под огурец и селёдочку.
В те далёкие нищие времена, когда нашим картинкам приоткрылась щель на Малой Грузинской и на пятачке разрешённости закипели страсти, Эдика это нисколько не занимало. Он так же весело попивал водочку, и неожиданно для себя и окружающих вдруг оказывался в компании христианских поисков с Феликсом Световым или сюрреалистических построений Жени Шифферса. Выглядело это таинственно. Будто бы в его судьбе и умениях приютилась неведомая сила, ему неизвестная, а им очевидная, и они истово уговаривали его прозреть, заглянуть внутрь себя и смириться со своей редкостью и предназначением.
Жена Галя тем временем сочиняла тексты, где кроила свое лоскутное одеяло небосвода с центральным светилом Эдиком и меньшими планетами вокруг. Положение их на одеяле, редактировалось под влиянием их поступков, веяний времени или вдруг пригрезившейся полезности.
А Эдик рисовал, каждое утро отправляясь на другой конец Москвы в мастерскую. Ранние работы мне нравились больше. Вкусная неяркая живопись его холстов была трепетной от одаренности.
Что-то продавалось тихонечко и не дорого, и по вечерам на Пушкинской в его квартирке весело бутыльничали самые разные художники. Он был рад всем, и все радовались ему.
Но потом — по легенде — хитрый Вася Ракитин уговорил его стать продолжателем геометрического искусства двадцатых. Дескать, большевики всех извели голодом и лагерями, но вот один внучек остался, урывшись в подвале. И теперь выполз на белый свет — продолжать легендарное искусство двадцатых годов. И мир согласился! Обрадовался! Заликовал!
Подоспевший Сотбис добавил гущи в назревающее событие постсоветских неожиданностей, и Эдик оказался в Париже, на контракте у великого Баргера.
Жизнь поменялась. В новую квартиру через крышу лезли воры, вырезали картинки из рам, Галя сетовала на прибывающих собутыльников и гостей…
Со временем он отстроил дачу в любимой с детства Тарусе, прикупил ещё квартиру, на лето приезжает домой, а зимует за станком в Париже, сетуя на неслыханные налоги. Выставки по всему миру на годы вперед, каталоги, монографии…
А всё-таки жалко мне тех вечеров на Пушкинской, со стопкой под огурец и селёдочку.
Дома у Штейнберга.
Слева направо: И.Кабаков, В.Немухин, Б.Жутовский, М.Шварцман.
80-е годы ХХ в.
Слева направо: И.Кабаков, В.Немухин, Б.Жутовский, М.Шварцман.
80-е годы ХХ в.
Делаем экспозицию.
Слева направо: И.Бахштейн, Б.Жутовский, Э.Гороховский, В.Пивоваров.
80-е годы ХХ в.
Слева направо: И.Бахштейн, Б.Жутовский, Э.Гороховский, В.Пивоваров.
80-е годы ХХ в.
Жутовский и Штейнберг
на выставке на Малой Грузинской.
80-е годы ХХ в.
на выставке на Малой Грузинской.
80-е годы ХХ в.
Открытие выставки на Малой Грузинской.
В центре Д. Бисти.
Стоят слева направо:
Э. Дробицкий, В. Ракитин, Э. Штейнберг, В.Пивоваров, В. Янкилевский, Г. Ощеулов.
В центре Д. Бисти.
Стоят слева направо:
Э. Дробицкий, В. Ракитин, Э. Штейнберг, В.Пивоваров, В. Янкилевский, Г. Ощеулов.
М. Одноралов, Э.Штейнберг, Е.Шифферс, И.Кабаков на выставке.
80-е годы ХХ в.
80-е годы ХХ в.
Эдик в своей мастерской в г.Тарусе.
Весна 2008 г.
Весна 2008 г.
