Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
OK
«Как один день»
Виталий Волович
Леша, Витя и я. 1958 г.
Он был первый, кто на Урале, в Свердловске уговорил меня, что я художник, и надо жить в эту сторону.
Большой и неуклюжий, с дивным голосом и слухом, романтическими порывами к красоте женщин и искусства, все эти пятьдесят лет он борется с самим собой и окружающим миром в глубокой уверенности, что слава обошла его стороной и, как всякая капризная дама, пренебрегает его постелью.
В те далекие годы он и Лёша-отец потащили меня в путешествия-рисования по просторам необъятной родины. Азия, одесский порт, рижские улочки — полигоны, где они заставили меня поверить в себя.
Жизнь на Урале — угрюмая штука. Крутой узел видовой жестокости сжевал царскую семью, родил первого комиссара Якова Свердлова и отважного могильщика режима — Бориса Ельцина. В такой жаровне рисовать Тристана и Изольду или ирландские саги, Шекспира или Слово о полку Игореве — подвиг Данко длиною в жизнь.
Витька очень плодовит. Наделано им — пропасть. Только в последние годы он уступил живописи, а до этого десятилетиями офорты и литографии — тяжелейшие формы авторской графики — были его выбором. Слава Сизифа разрывала его сердце. Серая грязь улиц и вековая настороженность чалдонов — трудный фон для романтики. Но Витька упирается всю длинную и отважную дорогу ремесла.
В жизни Витька много работал в жанре книжной иллюстрации. Теперь, потеряв жену Томку и верного и внимательного друга Лёшку-отца, он обернулся опять в сторону книги, но книги про прожитое и сделанное. Он пишет про надежды, прелести и напряжения ремесла. Почтенное и важное занятие. Только теперь до меня добирается значение еврейской веры в Книгу.
Конечно, печально, когда ты приближаешься к финалу, а горы сделанного за жизнь громоздятся в мастерской, которую после тебя передадут кому-то, и все твои усилия куда-то сгинут. Потому что детей или внуков-хранителей Бог не сподобил, государству и обществу ты не нужен, музеи по крышу переполнены разнарядками вчерашних идеологий, а бережность западных частных коллекций — не по деньгам и уму россиянину. По крайней мере, в обозримом завтра.
Самое главное — уговорить себя, что годы жизни в любимом ремесле — с радостью получаемости, удачами воплощений, поисками истин в спорах с друзьями, — ночи и дни над поверхностью надежд — это высшая форма счастья. Конечная, если хотите, реинкарнация в вечность. Трудно переповерить в старости во что-то иное, нежели веры прожитой жизни. Раньше надо было начинать. Раньше!
К старости немного разошлись. Сил на страсти молодых баталий уже нет. Да и хочется, чтобы хоть самые близкие будоражили тебя восхищением, а у них тоже поскудело с азартом. Вот и доживаем в воспоминаниях о счастье прошедших времён. Ничего не поделаешь…
Оказывается, вот она какая — жизнь. Оказывается, вот как она кончается!
Большой и неуклюжий, с дивным голосом и слухом, романтическими порывами к красоте женщин и искусства, все эти пятьдесят лет он борется с самим собой и окружающим миром в глубокой уверенности, что слава обошла его стороной и, как всякая капризная дама, пренебрегает его постелью.
В те далекие годы он и Лёша-отец потащили меня в путешествия-рисования по просторам необъятной родины. Азия, одесский порт, рижские улочки — полигоны, где они заставили меня поверить в себя.
Жизнь на Урале — угрюмая штука. Крутой узел видовой жестокости сжевал царскую семью, родил первого комиссара Якова Свердлова и отважного могильщика режима — Бориса Ельцина. В такой жаровне рисовать Тристана и Изольду или ирландские саги, Шекспира или Слово о полку Игореве — подвиг Данко длиною в жизнь.
Витька очень плодовит. Наделано им — пропасть. Только в последние годы он уступил живописи, а до этого десятилетиями офорты и литографии — тяжелейшие формы авторской графики — были его выбором. Слава Сизифа разрывала его сердце. Серая грязь улиц и вековая настороженность чалдонов — трудный фон для романтики. Но Витька упирается всю длинную и отважную дорогу ремесла.
В жизни Витька много работал в жанре книжной иллюстрации. Теперь, потеряв жену Томку и верного и внимательного друга Лёшку-отца, он обернулся опять в сторону книги, но книги про прожитое и сделанное. Он пишет про надежды, прелести и напряжения ремесла. Почтенное и важное занятие. Только теперь до меня добирается значение еврейской веры в Книгу.
Конечно, печально, когда ты приближаешься к финалу, а горы сделанного за жизнь громоздятся в мастерской, которую после тебя передадут кому-то, и все твои усилия куда-то сгинут. Потому что детей или внуков-хранителей Бог не сподобил, государству и обществу ты не нужен, музеи по крышу переполнены разнарядками вчерашних идеологий, а бережность западных частных коллекций — не по деньгам и уму россиянину. По крайней мере, в обозримом завтра.
Самое главное — уговорить себя, что годы жизни в любимом ремесле — с радостью получаемости, удачами воплощений, поисками истин в спорах с друзьями, — ночи и дни над поверхностью надежд — это высшая форма счастья. Конечная, если хотите, реинкарнация в вечность. Трудно переповерить в старости во что-то иное, нежели веры прожитой жизни. Раньше надо было начинать. Раньше!
К старости немного разошлись. Сил на страсти молодых баталий уже нет. Да и хочется, чтобы хоть самые близкие будоражили тебя восхищением, а у них тоже поскудело с азартом. Вот и доживаем в воспоминаниях о счастье прошедших времён. Ничего не поделаешь…
Оказывается, вот она какая — жизнь. Оказывается, вот как она кончается!
Витька с дочерью Леной.
1957 г.
1957 г.
В. Волович «ЦИРК. БЕСПЕЧНЫЙ КЛОУН».
1978 г.
Офорт.
34 х 23,5
«Дорогому другу Борьке от Воловича 3 августа 1978 г.»
1978 г.
Офорт.
34 х 23,5
«Дорогому другу Борьке от Воловича 3 августа 1978 г.»
Витя у нас дома.
1971 г.
1971 г.
