И я, на прекрасной, наконец, машине с нежной удачей за рулем, несусь по пустынной дороге — тоже для кого-то там, «на той стороне" — тоже отражение. И пыль из-под колёс, если это рыжий просёлок. И брызги света от ветрового стекла, будучи сами отражением — своей геометрией с солнцем — всё равно ввязываются в новую теорему калейдоскопа.
Небо, земля, вода — отражения. Вдруг, через много десятилетий предчувствия, я попал в мир Эшера. И захотелось заорать скучным людям: вы ведь также не верили Жюлю Верну, тупицы! Но кричать некому, разве что коровам на берегу, или их отражению. Выезжая в городок, бродя по рынку, кланяясь горожанам, я продолжаю думать, что «там», для кого-то третьего, моё отражение ходит, спрашивает цену, оглядывается по сторонам и уносится с пыльным хвостом в лесное пристанище.
Улыбаюсь радости, что наконец понял Алису Кэрролла, хотя и, признаюсь, поздновато. И что я или гений, но с иной скоростью понимания, и буду жить библейски долго, или дурачок, которого Он тычет мордой в очевидное, дабы, неровен час, не помер, так и не прозрев.
Из камышей, грациозно выгнув шеи, выплывают лебеди с серенькими ребятишками. Так и просятся на этажерку в гостиной рядом с мал-мала мраморными слониками.
Рыжая дорога просёлка, удрав от серого асфальта с белой геометрией поведения — наследницей пиктографии плато Наска, гипсовых пионерок в салюте и синих километров и названий, вдруг впадала в сумеречный лабиринт сосен. Вынырнув к свету, дорога по обочине оказывалась плотно усажена бабками и ребятишками с горками земляники, черники, лисичек, бутылками молока.
Цветов почему-то не продавали, хотя поля полян задыхались от переливающейся красоты. Никакая живопись не отважилась так спокойно положить рядом синее с оранжевым или — поклон Клее — зелёное на зелёном и в зелёном.

И ах, в прогале стволов блеснёт зеркало реки Великой, как напоминание: ты не забыл? — ты в Зазеркалье! В Зазеркалье, потому что волшебно, без возраста, с Нежностью за рулём, родным под сурдинку Булатом, наконец увиденным Эшером — значит, тебе ещё не сейчас.
Для настоящести происходящего — палевая лошадь с жеребёнком обок дороги, и аисты сутуло выискивают важное по обочине.
В пронзительной синеве над головой застывшей иллюстрацией плывут птицы, и клин иван-чая взрывает пантомиму выгоревших перелесков. Волны жёлтой сурепки с холма далеко внизу касаются металла водной равнины, конечно, с непременным отражением. Выгоревшие стволы столетних гигантов с подростками-берёзками рядышком — дедушки с внучками первого сентября. Корневища рухнувшего войска под невиданной атакой времени! Пепельные заросли на фоне почти чёрной глубины леса!
Да что там говорить — попытка без толку перелить память и восторг глаза в слова — дабы заколдовать читающего счастьем оживления.
Настоящим счастьем.
Это длилось три недели.
Надя тихо исчезала в кулисах чащ или, раздвинув олово воды, тянула руки к дощечкам настила.
Юрка налавливал вёдра золотых линей.
Грибной суп и копчёные плети угрей провожали прохладную водку к запалу воображения.
И я рисовал, рисовал, рисовал. Попавшая «в лист» масляная пастель на цветных бумагах оказалась точным знаменателем числителя реальности. Видения Эшера и Кэрролла засверкали, заказались, заполучались! Счастье, давно затерявшееся настоящее счастье.
И свобода себя с собой!