«В 1939 году я работал икрянщиком на одном из рыбозаводов Дальрыбопродукта в Тауйском районе. Закончилась путина, отгрузили уже всю продукцию, и рабочие стали ожидать парохода на Владивосток. В начале декабря подошла «Индигирка» и встала в устье реки Армань. Меня назначили руководителем бригады по разгрузке парохода. За два дня мы перевезли на берег фураж, и затем все рабочие с семьями поднялись на борт. По пути во Владивосток зашли в бухту Нагаево, чтобы взять пассажиров из Магадана. Я решил воспользоваться заходом в порт и послать домой телеграмму. Знать бы, сколько она принесёт волнений родным! Возвращаясь на судно, увидел большую колонну заключённых, которые поднимались по трапу. Тяжёлое это произвело на меня впечатление. Как потом я узнал, их везли во Владивосток на пересуд, но были среди них и отбывшие срок заключения.
В ночь на 8 декабря «Индигирка» снялась с якоря. Нас, рабочих с промыслов, разместили в кормовом трюме. Нар не было, лежали на палубе, как говорят, впокат, друг возле друга. Заключённых поселили в донном, носовом трюме, а над ними расположились конвоиры. Начальник охраны в кожаной куртке с револьвером запретил нам даже подходить к носовой части судна. В нашем трюме собрался разный народ, и, чтобы скоротать время, каждый рассказывал о себе.
Рядом со мной расположился кореец. Родом он был из Владивостока. Фанза его отца стояла на берегу Амурского залива неподалёку от завода «Металлист». В 37-м всю семью выслали в Казахстан, а самого его судили, он отбыл срок и теперь возвращался к родным.
Подолгу разговаривал я с Гончаровым, нашим заведующим складом. Было ему лет сорок. Работал он на многих пароходах, бывал в иностранных портах. И когда он рассказывал о своих плаваниях, я даже завидовал ему. Последнее судно, на котором Гончаров работал кочегаром, было «Челюскин». С волнением слушал я историю о том, как тонул «Челюскин», как спасали людей с льдин.

Я в то время служил в армии в Хабаровске и видел, с каким почётом везли челюскинцев в Москву. Всего четыре вагона было прицеплено к паровозу, и все сплошь завешаны лозунгами, плакатами. А Гончаров мне рассказывал, как их встречала Москва, и что на обеде в Кремле он лично чокался рюмочкой с Ворошиловым и с другими членами правительства…
Когда «Индигирка» подошла к проливу Лаперуза, погода испортилась. Начался шторм, дождь сменился сильным снегопадом.
Похолодало.
Матросы освободили в угольном бункере рядом с машинным отделением место, и туда перешли женщины с детьми, семейные.
Этим вечером, 11 декабря, я сидел в своём трюме, вслушиваясь в удары волн. Было холодно, грустно, и я решил сходить к своим мастерам, проведать, как они устроились.
Время близилось к полуночи. Палуба была в снегу, обледеневшая. Только сделал несколько шагов — поскользнулся и упал. Дошёл до трапа, где располагались каюты команды, поднялся на вторую палубу и здесь снова растянулся, сильно ударив правую руку. Я не суеверный, ни в какие приметы не верю, но тут мне стало не по себе. Подозрительно показалось, с чего бы это я, такой крепкий парень, дважды не смог на палубе удержаться.
С нехорошим предчувствием спустился в бункер. Тусклая лампочка освещала трюм, людей, вповалку лежащих на полу. Старший засольный мастер Сергей Данилович Лысянок примостился на досках под трапом, другой мастер, Чирва, сидел на чемодане. Вспомнили свою работу на путине, размечтались, как через два-три дня придем во Владивосток, и всё будет позади: и шторм, и теснота. Лысянок встал со своих досок и говорит: «Ложись, Николай, поспи немножко».
Здесь было тихо, тепло, уютно, но не знаю, почему, именно в этот момент какая-то сила заставила меня выйти на палубу. Уже поднимаясь по трапу, услышал, как кто-то спросил, который час, и пекарь ответил: четыре утра.

«Индигирка» шла полным ходом. Снег, подгоняемый сильным ветром, сплошной пеленой застилал все вокруг. Пароход резко подняло на волне, и я ухватился за рельс, который поддерживал капитанский мостик. В этот момент послышался сильный треск и скрежет. Нос судна резко отбросило вправо. Я глянул в сторону моря и рядом с бортом «Индигирки» увидел буруны и белую пену на волнах. Подводные скалы. Немедля бросился в трюм и сказал, что пароход наскочил на камни. И тут мы услышали, что машина остановилась. Затем сильно заработала задним ходом. От резкого толчка мужчины попадали на палубу. Погас свет. Машина еще несколько раз «чих-пых» и замолчала. В тишине закричали женщины, заплакали дети.
Я выскочил на палубу и увидел бегущего матроса. В руке у него был металлический стержень, привязанный к бечёвке. Матрос стал драить мелом прут, а потом отвинтил пробку и опустил стержень в трубу. Я не моряк, но много ходил на пароходах на путину и знал, для чего проделывают эту операцию. Когда матрос поднял стержень, и я увидел, что он и верёвка мокрые, у меня сжалось сердце — прошло не более 10 минут, как «Индигирка» наскочила на камни, а вода в трюме поднялась до полутора метров.
Волны раскачивали пароход и всё дальше забрасывали его на камни. «Индигирка» стала ложиться на правый борт.
Ухватившись за трос, я забрался на крыло капитанского мостика. В это время механики сумели подорвать клапан на котлах, чтобы они не взорвались, и из трубы смерчем вылетела струя раскаленных углей.

Стало светать, и я увидел страшную картину. Вода сорвала с кормового трюма доски и брезент, которыми он был закрыт. И каждая волна выносила десятки и десятки кричащих в ужасе людей. Многие от страха лишились рассудка, хватали друг друга и гибли в пучине. Со стороны носового трюма, где находились заключённые, раздавались залповые выстрелы.
Матросы отвязали шлюпку и спустили на воду. Я сбежал с мостика. Шёл такой густой снег, что нельзя было разглядеть ничего вокруг. Вдруг мимо меня проскочил начальник охраны, словно за ним кто-то гнался, и спрыгнул в лодку. Тут отпустили концы, и шлюпка скрылась…
То, что мне пришлось увидеть, не придумаешь и не знаешь, как описать. У меня в цехе мужчина икрянщиком работал, а его жена поваром. Когда случилась трагедия, он первым из трюма выбрался, а потом волна жену вынесла и совсем близко к борту прибила, рукой достать можно. Но палуба льдом покрыта, наклонена. Я мужчине кричу: «Ложись, будем держать тебя за ноги, а ты ее подхватишь». Но он растерялся, стал бегать и кричать: «Дайте веревку, веревку дайте». Набежала волна, и женщина пошла на дно. Все это за секунды произошло.
Некоторых удалось спасти. Помню, как вытащили из воды приёмщицу рыбы Валентину. Я отдал ей свой костюм, переодели её и в угольный бункер поместили — там всех собирали, кого из моря выловили.
Лет через десять я встретил Валентину на железнодорожном вокзале — она торговала пирожками. Разговорились, она заплакала и говорит: «Не надо было меня спасать, я с тех пор всё время болею, жизни никакой нет».

К вечеру 12-го ветер стих, распогодилось, мы увидели берег и людей, которые махали нам руками. Это был остров Хоккайдо. Из каюты вышел моряк и стал флажками что-то передавать. С берега нам ответили. Люди насторожились, ожидая, что будет. Моряк успокоил, сказал — идёт спасение. Все повеселели, хотя основательно замерзли.
В шесть утра 13-го декабря заметили огонёк, который с каждой минутой делался всё ярче. Все в один голос зашумели: «Идет спасение».
Когда рассвело, увидели две шхуны. Метрах в двадцати от «Индигирки» они бросили якорь и задним ходом стали приближаться к пароходу. Сильная зыбь приподнимала их высоко над палубой. Кинули выброску, завели канаты. Объявили, что в первую очередь будут передавать женщин и детей. Какая это была мучительная погрузка. Обвяжут женщину и ребёнка и таскают по нескольку раз туда и обратно, подгадывая так, чтобы не раздавило бортами.
Я думал, может, броситься в воду, а там японцы выловят. Но посмотрел, как шхуну швыряет, и страшно стало. Пробрался к месту, где человек десять-пятнадцать держали канат, и заметил, что, когда спасательное судно резко падает вниз, канат туго натягивают. Тут я и решится. Только шхуна пошла вниз, я нырнул под руку мужику, который стоял с краю, ухватился за трос, сел на него, как циркач, и отчалил. Никто и опомниться не успел, как я пролетел нос шхуны, перекинулся через якорь и полетел за борт. Но японцы успели поймать меня за ноги, отнесли в кубрик. Переодели, дали рису, чаю.
Когда шхуна заполнилась людьми, сразу же отошла от «Индигирки». Я поднялся на палубу и увидел наш пароход, лежащий на камнях, огромную пробоину в носовой части. Как раз в том месте, где располагается трюм с заключёнными. Рядом со мной стоял Лысянок. «Вернусь во Владивосток, отпою в церкви молебен, и никуда больше не поеду», — говорит.
Пересадили нас на пароход и полным ходом пошли в порт Отару.

Только встали к причалу, как среди нас появился советский консул Тихонов. Как мы потом узнали, он подкупил лодочника, тот подвёз его ночью и высадил скрытно. Вот Тихонов от одного к другому и передал команду уничтожить все документы, партийные билеты, комсомольские, чтобы при обыске они японцам в руки не попали. Заключённым сказал, чтобы они представлялись рабочими Дальрыбопродукта, тогда при пересуде им это зачтётся.
При высадке я посмотрел, как японцы обыскивают, убедился, что не очень тщательно. Вернулся в трюм, скрутил свой паспорт в трубочку и затолкнул в распоротый пояс брюк. Выходил вместе с управляющим нашим промыслом Матусевичем. Это был заслуженный партизан, герой гражданской войны. На кителе всегда носил орден Красной Звезды. А тут смотрю — он без ордена. А куда дел — спрашивать неудобно. У него на глазах жена утонула, смыло волной, и он тяжело переживал ее гибель.
Разместили нас в красивом здании.
Японцы сразу оказали большое внимание. Пришли врачи, представители Красного Креста. А когда жители узнали, что среди спасённых есть дети, стали приносить им одежду, обувь, игрушки. Много делегаций приходило. Японские женщины тянулись к малышам. Со стороны смотришь — словно это её ребенок, родной. Целые сутки готовы были детей носить на руках. Многие сфотографировались с нашими ребятишками.
Японцы потребовали составить список, и мы с бухгалтером переписали часть спасённых. Когда закончили перепись, то оказалось, что нас в зале находилось 312 человек. Утонул наш зав. складом Гончаров, вот действительно, кому какая смерть суждена, не избежишь. Погиб мой земляк Фастозец Михаил из деревни Милоградово…
Среди спасенных было 14 детей. Самому младшему один месяц, а старшей девочке — 8 лет.

С нами постоянно находились работники торгпредства, часто приходил консул Тихонов. Вот они и говорили, как вести себя. Японцы предложили сходить в город, а Тихонов говорит: не надо, всякое может быть. Однажды он нам показал на полицейских, играющих в карты, и предупредил: «Вы меньше язык распускайте, они все понимают, а по-русски лучше вас говорят». После этого нас как парализовало. Люди даже к двери, что на улицу вела, перестали подходить.
Однажды Тихонов нам сказал: «Скоро вас на допросы будут вызывать, говорите, что ничего не знаете. Станут папиросу предлагать — не берите. Отпечатки пальцев останутся, потом неприятности будут». И ещё он сказал, что мы счастливо отделались. Вот месяц назад в связи с хасанскими событиями японцы наш пароход арестовали, тоже с рабочими с промыслов, так целый месяц их в тюрьме продержали.
И вот так-то после обеда меня вызывают на допрос. Я зашел в комнату. Там было два человека. Японец, сидевший за столом, приветливо привстал, поклонился и предложил сесть. Говорил по-русски чисто, без акцента. Подал мне коробочку с папиросами. Я вспомнил нашего консула и говорю: «Не курю». И действительно, я в жизни никогда не курил. Японец меня спрашивает, что писали наши газеты о событиях на границе у Хасана. Отвечаю, что всё это время был на рыбозаводе, а на рыбалку газеты не привозили. Спрашивали меня, знаю ли я грамоту, служил ли в армии, интересовались, какой глубины речка Тауй, есть ли на ней пирсы. На все отвечал: неграмотен, не служил, на реке никогда не был.
…Наконец объявили, что за нами пришел пароход «Ильич». Мы видели его стоявшим в порту, но нас не отправляли. Японцы пояснили, что еще не всех погибших кремировали, и они не могут вручить урны с прахом для родственников.
Запомнилась мне последняя ночь в Отару. Рядом со мной на циновке спал парень лет под тридцать. Я с самого начала обратил внимание на его странное поведение. Ни с кем не разговаривал, со своего места не сходил, и только голову влево-вправо поворачивал, словно филин. И вот ночью парень просыпается, толкает меня и спрашивает фамилию, мой адрес во Владивостоке. Затем у моего соседа и записывает на бумажке. Я говорю: «Зачем это тебе?».
Он посмотрел мне в глаза, и мне показалось, что человек убит горем. Он тихонько шепчет: «Я заключённый». Задрал майку, и под правой рукой я увидел чёрную рану.
Парень рассказал, что когда в трюм хлынула вода, заключённые стали ломиться в крышку люка. Охрана открыла огонь, вот пуля его и задела. А фамилии наши записывал, чтобы во время пересуда, если потребуется, мы подтвердили, как он себя вел.

Утром нас посадили в несколько автобусов, и большой колонной мы медленно проехали по улицам города. Автобусы проходили мимо магазинов, в витринах которых были мясные туши, окорока, колбасы, бананы, груши. Уже потом на «Ильиче» один из работников торгпредства говорил: «Японцы, негодяи, устроили специально такую выставку. Сами голодные, рис по крупинкам делят. А эти продукты из Токио привезли».
Но нас волновало другое: скоро будем дома.
Едва «Ильич» прошёл остров Аскольд, как нас встретил небольшой ледокол «Казак Поярков». С него пересело несколько командиров НКВД и примерно пятьдесят солдат. Всех загнали в трюм, поставили часовых. Было это вечером. А к причалу морвокзала нас поставили в полночь. Объявили, что выходят только рабочие Тауйского рыбозавода. Шёл я сквозь строй солдат, солдаты были и на причале. Здесь меня встретил управляющий Инского района М. С. Плотников. Крепко пожал руку и сказал, что дома меня ждут.
Шёл домой в свой поселок Рыбак и думал, что сказать, как бы не напугать жену, мать. Ведь на «Ильиче» нас переодели в балахоны, которые привезли для заключённых, и был я наголо острижен. Таким никогда с путины раньше не возвращался.
Дверь открыла мать, потом жена с сестрой из комнаты выбежали. «Ты на „Индигирке“ тонул?» — перебивают друг друга. Я им соврал, чтобы успокоить, что на другом пароходе шел. Потом уже, за столом, когда по рюмочке выпили, я рассказал им правду, да и то не всю.
Больше ни я, ни мои товарищи на рыбозавод на путину не выезжали. Не давали нам пропуска. Начальник НКВД говорит: «Вам нет сейчас доверия. Может, вы шпионы, вас японцы завербовали…».
Я потом встречался с рабочими, и они рассказывали, сколько лишений претерпели. Паспорта в Японии уничтожили, а во Владивостоке не выдают. Они на работу устроиться не могут, в родные места уехать. Полтора года маялись. Да и деньгами мало ущерб возместили. Слышал также, что дети, которые спаслись, вскоре все умерли. Ведь такое пережить довелось.
Когда я это писал, то у меня невольно слёзы в глазах стояли. И, вспоминая пережитое, хочу сказать, что благодарен японскому народу за спасение всех нас. Низко-низко ему кланяюсь и неоднократно повторяю: «Спасибо».

Оставшийся в живых ТАРАБАНЬКО Николай Митрофанович
г. Владивосток»

В поселке Саруфуцу была устроена панихида по погибшим. А много лет спустя, 12 октября 1971 года на средства жителей и предпринимателей посёлка на месте захоронения погибших был установлен памятник в честь тех трагических событий и тех, кому не суждено было выжить.
 
После океана мы отправились к Ключевской сопке — живому вулкану Камчатки. Сползая на жопе с покорённой сопки, я понял, что нога моя не работает навсегда, и пульсирующую огнём кровь планеты я увидел в кратере последний раз.

У подножья сопки прилепился корявый домик. Там жила семья из Петербурга: муж, жена, и двое детей. Много лет они бежали от цивилизации на восток, пока не осели здесь в печальной надежде найти последнюю тишину.
 
Теперь я думаю, что тихость и тех мест — ненадолго. И скоро-скоро крайний лоскуток континента — Камчатка, окажется землей алчной торговли и безоглядного обжорства стаи животных под названием люди.