«Как один день»

1998
Владимир Шевелев

Самолёт с Вовкой прилетал из Парижа в Шереметьево неранним утром, но выехать пришлось на рассвете, потому что Москва была перегорожена танками. Я решил ехать по окружной. Там тоже стояли танки, но по обочине. Поворот на Ленинградку, слава Богу, не был перекрыт, и я добрался вовремя. Первым из рейса выскочил Слава Ростропович.
Я опешил: «Слава, Вы-то зачем?»
«Да, понимаешь, Галька уехала в Лондон, я услышал по радио про ваш бардак, схватил кейс и сюда! Скажи, а где тут деньги меняют? Если не получится, одолжишь мне? Ты на машине? Подхватишь меня?»
«Слава, я жду дружочка с твоего рейса, мы тебя, конечно, подвезём, и с деньгами всё уладим, если что».
Володя вышел спокойно-мрачный. Поехали. Город был неузнаваем. Ну, не так, чтоб совсем. В ноябре 41-го картина была пострашней: снег и много солдат с винтовками и лыжами через плечо. Всего, впрочем, пятьдесят лет назад!..
Неожиданно Москва оказалась военной в летний день августа. По обочинам шоссе под зонтиками сидели тётки у гор арбузов и дынь, а на шоссе хозяйничала армия. Цепляли заглохший бронетранспортёр. Рядом с гаишником стоял сержант с флажком и брезгливо гнал гражданские машины прочь с дороги — и грузовики, и легковушки, и автобусы. В окошках авто любопытные лица плющили носы о стекла. Страхом не пахло, пока — недоумением.
Вовка выспрашивал подробности событий в городе, в прессе, в редакции.
Добрались до дома, хлебнули чайку.
«Вот что, передохнём чуток и поедем к Белому дому. Только заедем ко мне домой, - это я, - надо что-то захватить».
Заехали, набили рюкзачок: зонтами (небо было чреватым), термосом с чаем, хлебом с чем попало, водкой и свитерами. Добрались до «Украины». Дальше мост был перекрыт колючей проволокой и тремя танками. Менты и военные стояли по сторонам тихо, прижимая к ушам рации. Белый дом был в густой толпе. Теперешнего забора ещё не было, и люди бродили кто как, кто куда. Под лестницей совсем молодые ребятки выстраивали длинные ряды «коктейля Молотова», а на капотах невесть как пробравшихся легковушек стояла водка, лежал хлеб и целые осетры, нарезанные толстыми ломтями. Из нескольких танков торчали танкисты, азартно переругивающиеся с ребятами, облепившими башни. Один из танкистов попросил у меня сигарету. Я протянул пачку и спросил его, без азарта, как бы между прочим: «Скажи, лейтенант, а на хера вас сюда пригнали, в приказе как?»
«Да, ты понимаешь, братан, приказа не было. Сказали, что призывники забаламутили и не хотят служить, и надо де приструнить. Вот мы и вляпались. А что, братан, втихаря выпить нету?»
Из дверей Дома, охраняемых уже без шуток, нам прокричали, чтобы шли внутрь, в штаб, в нас есть нужда.
«Нет, Боба, нужда наша здесь. Чтобы понять, надо не принадлежать!" - как всегда тихо-тихо проговорил Володя, и мы спустились под лестницу к «бомбистам». Володя стал разговаривать — и тут тихо, вежливо, вслушиваясь в азарт ответов и никак не означая своего «я»: за кого он — за белых или за красных. (Сдаётся мне, что и нашим собеседникам тоже было до фени. Пахло стратегией Наполеона — ввязаться, а там поглядим).
Наползли тучи, и мелкая густая пыль дождя зароилась вокруг фонарей, оседая на граните парапетов и броне танков.
Мой взгляд зацепила стройная, вполне модная девчонка, в джинсовых брючках, курточке, на высоких каблучках.
«А Вы-то, девушка, как здесь оказались?" - это Володя к ней с тихим и спокойным вопросом.
«Ну, как же, поймите, у меня двое ребятишек. Они вырастут, и что я им отвечу? Не была? Испугалась? Ведь это История, вы-то ведь тоже мокнете здесь не от простого любопытства!»
Долго мы потом вспоминали эту девчушку.
Нас даже успел сфотографировать известный фотограф Феликс N., но карточек нам не получилось — его вскоре убили.
И опять — уже в который раз — задаю себе вопрос: где похоронены факты истории? Где историки, музейщики, власть, творческие союзы, коллекционеры?
Наутро в редакции «Московских Новостей» на Пушкинской площади были все.
Газеты закрыли, и отважный Егор Яковлев родил гениальную идею — собрал кучу главных редакторов и объявил «Общую Газету». Под окнами гудела толпа — в то время «МН» была по-настоящему народной трибуной. В кельях редакции писалось важное и наотмашь, а Володя спокойно и тщательно, отложив очки в сторону, правил текст, выбивая из сидящего рядом автора смысл и цель азартной статьи.
Вот так же несколькими годами позже на даче в Фирсановке он оттачивал тексты ребят-журналистов, которых мы — Мирон Гордон, я и Володя — сбили в команду для издания книги об Израиле «Гостевая виза». Достойная работа получилась, и сейчас так думаю.
 
Его нельзя было поторопить, уговорить, заставить или приказать.
Наевшийся от советской власти выше некуда, он с жесткой грустью расставался с многолетними коллегами, чье поведение оказывалось для него бессовестным. Нет, нет, не в мелочах, даже не в поступках — мог простить, а в перемене убеждений, выношенных годами совместной стойкости.
Сына Мишку берег. И потом внука. Тоже Мишку. Сколько успел.
Если построить музей человеческих качеств, то в отделе достоинств на постамент с медной пластинкой «Совесть» нужно поставить Володю, скрытно нежного и всегда заботливого. В его всегдашнем сером свитере, толстых очках, в седой красивой прическе «позднего римлянина».
Как же хочется к нему прислониться!

«ВОЛОДЯ ШЕВЕЛЁВ».
1992.
Бумага, черный карандаш.
75х57.