«Как один день»

Студия Белютина

Где-то к середине тридцатых годов советская власть подгребла трудящихся страны в профсоюзные отряды. Тотальный контроль кроме администрации и партии теперь завершали профсоюзы.
Так возник Городской комитет художников книги, графики и плаката, в просторечии Горком.
Практика издательской жизни такова, что всегда часть профессионалов работает вне штата, по договорам и счетам за выполненную нерегулярную работу. Шрифтовики, обложечники, иллюстраторы, чертёжники, ретушеры, фотографы — немалая армия без догляда.
Горком прекратил вольницу. Он же, Горком, собирал крошечные взносы, раздавал дешёвые путёвки, лечил в поликлиниках, подкидывал ссуду и, главное, утверждал легальность существования человека, вплоть до получения пенсии.
По тем временам вполне сердобольная и спокойная организация для людей, кому Союз художников «не светил» по определению.
Моя мама, Нина Ивановна, состояла в Горкоме с начала его существования до своей кончины.
И я, и многие художники, чьи имена теперь украшают каталоги аукционов мира, прошли через горнило Горкома.
После Манежа 1962-го власть задумалась над очевидно набрякающей проблемой: что делать с молодой творческой лавиной, куда направить протест и азарт? В какое контролируемое русло? Был выбран Горком.

К тому времени правдами-неправдами у него появилось вполне сносное подвальное помещение на Малой Грузинской улице, с несколькими выставочными залами. Несколько лет выставки «На Малой Грузинской» собирали гигантские толпы, подогревали кухонные дискуссии, и — проще — стравливали пар котла ожидания другой жизни.
Во главе Горкома стояли лояльные и подотчётные партии и власти функционеры, которые осторожничали и доглядывали вполне профессионально. Впрочем, с ними можно было жить.

С приходом первой весны конца пятидесятых надежды не обошли и Горком.
Были организованы курсы повышения квалификации для членов Горкома. Начинались они в крошечном закутке в Ветошном переулке, где тогда помещался Горком, а пару лет спустя перебрались в арендованный спортивный зал на Большой Коммунистической улице, на Таганке.
Жажда перемен, другого искусства, свободы, неожиданностей в ремесле, радости общения — слава курсов росла.
И главным оракулом славы был Элий Михайлович Белютин. Молодой, моложе многих своих студийцев, энергичный, знающий и говорящий то, чего никто никогда не слышал. С красивой гривой волос, вполне стройный (ему в те годы было едва за 30), совершенно не подходящий, в общем представлении, на роль «носителя знаний». Трибун.
Во время занятий в воздухе метались имена Пикассо, Шагала, Бюффе, русских «королей» 20-х годов и едва знакомые — совсем современников, протиснувшихся в сознание и память в 57-м году, на Фестивале молодёжи и студентов.
Нам казалось — они хлопали нас по плечу, пили дешёвое вино на посиделках и согласно улыбались и аплодировали Элию, когда он, с сумасшедшинкой в глазах, обещал завтра, немедленно, сейчас выставки по всему миру, свержение власти Союза художников и Академий, восторг и рукоплескания толпы на огромных выставках наших работ в Манеже, Лувре, Тейт-гэллери и Гуггенхайме.
Одним из «именинников» на занятиях была Польша. В «нашем» соцлагере это была страна, где вожжи догляда за культурой были неслыханно гуманны. Театр, кино, картины, журналы, плакат — мир рукоплескал их уму и отваге! А уж мы-то считали их просто своими. Своими, но не очень понятными. Как и откуда росло это отважное и необычное? Как научиться и чему, чтобы выходило как у них?
Кто мог объяснить нам — молодым и не очень молодым студийцам, годами ждавшим умения, признания, славы, крыльев?!
Им оказался Элий Белютин. Масштаб был впечатляющий. Мы снимали целиком дом отдыха где-то под Можайском, где ребятня и старики расползались по берегам Москвы-реки, и с упоением глядя на токующего «шефа», рисовали леса Освенцима, террасу Ван Гога, фигуру Ромео и Эйхмана, весну, лето и зиму планеты.

Карандаши и кисти, картоны и бумаги были нам в досаду убоги. Гвозди, губка, мыло, обломки досок — вот новые инструменты нового искусства! Вчерашние заботы о хлебе насущном стали стыдноваты, вместо «Здравствуй» мы произносили «Пишешь? Чем? Как?».
Студия разрасталась. Художники двух Домов моделей, да и своих три или четыре группы. В «котле Белютина» варилась не одна сотня человек. Иногда избранную «элиту» приглашали в дом к Элию, где жили старенький пудель, молчаливая мама и попугай Степа Белютин. Вдохновенно лгущая жена Элия Михайловича Нина вещала в полуподвальных трёхкомнатных хоромах, заставленных и завешенных невиданным антиквариатом.

На лето фрахтовали пароход, шедший по Волге по нашему расписанию. На тихие улочки Кинешмы или Костромы стекала шумная толпа с ящиками, планшетами, стульчиками. Эта толпа ошарашивала аборигенов цветом и яростью, весельем и отвагой, независимостью и гордостью. Упоительные времена! Результаты поездок и домашние штудии к осени, началу занятий, развешивали по стенам спортзала или показывали студийцам на обсуждениях. Форма общения была человеческой, понятной. Содержание же ошеломляло отвагой ремесла, восторгом результата.
В группах всплывали лидеры, немедленно становящиеся любимчиками шефа. Им позволялось проводить его до метро, заехать домой, поговорить интимно, по душам, о ремесле и будущем. Через некоторое время удача другого студийца меняла «особу, приближенную к императору». Таков был метод.
С непременным гарниром скорого признания миром искусства, с прилюдным позором официальной элиты и тайной симпатией безымянных (секрет!) руководителей страны, чиновников ЦК партии и Министерства обороны, академиков-атомщиков и тайных меценатов.
Шеф сам творил архисовременное искусство в своей мастерской, куда никто никогда не переступил порога.

Капризный нрав шефа порой доводил до слёз уже совсем немолодых мужчин, не говоря о дамах, взявших на себя труд старост и старших.

Слава студии росла. Сверкающая вольница фестиваля 57 года разбередила глаза и умы многих, но секрет получаемости, казалось, знал только он, «шеф».
Несколько именитых художников (Н. Цейтлин, А. Кокорин) попробовали путешествовать с нами на пароходе, но крикливые подкалывания Элия они протерпели недолго — сошли с «корабля истории».

До студии Э.М. попытался преподавать в Полиграфическом институте, на кафедре А. Д. Гончарова. Но выдержать шокирующую «отвагу» Белютина осторожно выжившим «старикам-профессорам» было не по силам. Его выгнали.
В один из сезонов занятий в студию пришел М. Шварцман, уже тогда один из признанных «гуру», послушал-поглядел. Предложил вести параллельно занятия, но шеф не мог согласиться на конкуренцию. Тем паче, что знаменем Михаила Матвеевича было совершенство ремесла, а не крикливый успех у власти…

История подкатила студию к финалу осенью 1962 года, когда мы устроили в спортзале на Большой Коммунистической отчетную выставку после очередного «парохода».

Обросшие поклонниками и любопытными иностранными корреспондентами, академиками, друзьями и болельщиками, мы совершили неслыханное! Наутро мир кричал о конце социалистического реализма, новой эре современного искусства за недавним железным занавесом, приходе абстрактного искусства на колхозные нивы и стройки коммунизма.

Об этом событии сорокапятилетней давности написано-нарассказано — пропасть. Правда обросла мифами, а крылатые «господа педерасы» Н. С. Хрущева навсегда прописались в истории искусства.
Грубая страшная расправа с нами грамотно и умело переросла в окорот и глумление над всеми формами искусства — литературой, театром, кино, поэзией, гуманитарной наукой.

Студию разогнали, и на пару лет для многих студийцев настали уже, увы, знакомые из прошлого, трудные и угрюмые времена.

С переменой власти в октябре 1964 года (снятие Н.С. Хрущева) слегка полегчало. Новая власть, как это принято в истории издревле, покрыв хулой предыдущую, поменяв руководство Горкома, открыло его залы для выставок «нового искусства». Пар всё равно надо было стравливать.

Выживший андеграунд сделал ещё несколько попыток заявить о своем праве жить и работать (выставка в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ, Бульдозерная выставка), и в очередной раз схлопотал по морде.

Брежневская многолетняя эпоха не располагала к переменам. В начале 70-х открывшаяся дыра эмиграции отсосала наиболее нетерпеливых или тех, чьи надежды иссякли. И скучная канитель жизни продолжала вялиться.
После смерти очередного продолжателя вранья о набрякающем коммунизме, на лице которого усы «персюка проклятого» переползли в брови, короткая чехарда полудохлых лидеров завершилась М. Горбачевым, Б. Ельциным и неожиданной революцией.

Слухи о жизни Элия ползли разные. Наиболее стойкий состоял в том, что, собрав старушек прежних времен и молодых несмышлёнышей, он затеял новое-старое на своей даче в Абрамцево под лозунгом «Новая реальность».
Старое и прежние были преданы анафеме. Скорая на руку и голову Нина, жена Элия, быстро состряпала свою легенду истории студии — Манежа-62 и издала книжку…

Я не виделся с ним много лет. Однажды, идя с очередной работой в издательство «Советский писатель», я столкнулся с ним нос к носу. Он стоял у чугунной ограды издательства на тогда ещё улице Воровского и неистово махал ладонями скрывающейся в дверях Нине. Мы поздоровались. Отцепившись от ограды, он отправился вниз, к Калининскому проспекту, в сторону своего теперь уже нового дома на Суворовском бульваре. Я пошёл его проводить.
«Небось, не придёшь?» — вопрос после продолжительной паузы. «Почему же, — это я — у меня тебе есть подарок, фотография Манежа, где Никита орёт на тебя».
Помолчали. «Вот Коля Воробьёв умер и Георгий Дионисович Костаки», — я попытался скрасить паузу. «Собаки, предатели, вешать всех на фонарных столбах!» — это он. Я затих. Подошли к подземному переходу на Арбате.
«Ну, пока, — сказал Элий, — я в Министерство обороны», — и махнул в сторону улицы Фрунзе.
«Пока», — промямлил я с облегчением. Постоял. И решил проверить. Зашёл в телефонную будку и подождал. Самую малость. Он вышел из подземного перехода и потопал к подъезду своего дома — последнего к площади на Суворовском бульваре.

Ничего не менялось. Когда-то в очередном начале занятий в студии, загорелый, похохатывающий шеф, поддёргивающий пиджак у поясницы, сообщал нам, что он только что с Кубы, где договаривался с Фиделем Кастро о скорой нашей выставке на острове Свободы. А Лёшка Колли видел его в Крыму с любовницей Т. за две недели до начала занятий. Ничего не менялось.

Сегодня, восьмидесятидвухлетний, дряхлый человек иногда мелькает по телевизору, Нина выпускает книги с перечислением шедевров Леонардо да Винчи, Рафаэля, Гудона из личной коллекции.
Элий — член иностранных академий искусств, профессор и доктор. Владелец виллы в Италии, предлагающий безвозмездно возить и обучать там студентов. Якобы.

В азарте недавних лет хозяйка галереи «Романов» Таня купила недорого около сотни холстов «Новой реальности». Продать не удалось — все одинаковые и до удивления неинтересные. Сам поглядел. Вот так на сегодняшний день выглядит история яркого педагога в моей жизни. Педагога. Не Учителя.

Шпаргалка, надиктованная Даней Даниным для объявленного заранее моего выступления на собрании молодой творческой интеллигенции с руководителями партии и правительства в ЦК на Старой площади в декабре 1962 года.

Мы пишем «турецкому султану». Элий Белютин попросил, чтобы эту петицию сочинила Люся. Мы на кухне сочиняем — я, Люся, Коля Воробьёв — извинительное письмо «императору» и в ЦК партии. «Дорогой Никита Сергеевич…» — так было принято в те времена.

Студия Белютина на пленере летом 1960 года в доме отдыха «Красный стан» под Можайском