«Как один день»

Кира

Теперь это вспоминается как давнишняя-давнишняя жизнь.
Ну, не бабушкина, а, скажем, мамкина…
Давно. В те сразупослевоенные времена школы были мальчишечьи и девчачьи. Иногда, по важным праздникам «они» приглашали нас в свою школу, а потом мы «их» — в свою. Украшали стены дурацкими плакатиками, на сцене в актовом зале читали стихи, или вдруг, ни с того, ни с сего, игрался отрывок из «Бориса Годунова» или «Бронепоезд 14−69». Потом были танцы — вальсы и падекатры — фокстроты ни-ни, а потом стайками расходились по домам. Иногда в потные ладошки совались записки с просьбами «погулять по Можайке» или передать подруге. Телефонов-то не было!
Если вдруг кому-то удавалось сфотографировать «предмет воздыхания» — редкая удача — следовал демарш — вернуть все карточки и плёнки, иначе…
А что иначе? Да, ничего.
Тоскливая, бедная и полуголодная жизнь. В школе давали по одному бублику, а чтобы отоварить карточки, очередь занимали с вечера. Потом надо было донести этот хлеб до дома (счастье, если был довесок) и, главное, не потерять карточки! Буханка хлеба на Дорогомиловском рынке стоила 100 рублей (троллейбус до Смоленки — 20 копеек, до Арбата — 30).
В 1947 году, когда отменили карточки, в коммерческом магазине на Смоленской (теперь «Седьмой континент») мне на день рождения мамка и Горяша купили мороженое-эскимо (30 рублей) и пирожное-эклер (50 рублей).
Воскресный обед выглядел так: на первое какой-нибудь суп-брандахлыст, кусочек чёрного хлеба, намазанный белым салом — лярдом и обскрёбанный ножом так, чтобы сало оставалось только в дырочках, на второе была картошка — каждому по картофелине, и резался на четыре части кочешок капусты (как правило, у нас обедала и бабушка Мариванна). Редко бывал компот-жидок из сухофруктов, а так — чай с сахарином или липкими конфетами-подушечками, выстоенными в распределителе по талонам «сахар».
Под окнами, где теперь Кутузов на коне, сажали картошку, а вдоль дороги на Сталинскую дачу зимой катались на лыжах и коньках, прикрученных верёвками к валенкам.
Все помнят, наверное, что в те времена с каждым днем «жизнь становилась лучше и веселее».
Открылись катки, куда приходилось пробиваться через заслоны конной милиции или разнообразные заборы. Как сейчас помню подаренные на очередной день рождения коньки — гаги с ботинками — гордость и зависть на всю округу!
Кроме конёчного азарта были трофейные фильмы — «Серенада солнечной долины», Тарзан с Читой и всякая другая дребедень.
Ну и гулянья «по Можайке» с дурацкими спорами про любовь и дружбу… Да вот и всё.

На катке на Петровке можно было только на гагах. Крутых на «ножах» туда не пускали. И когда компании «норвежцев» не очень сходились, я шел на Петровку. Та же музыка, грязные буфеты и круги, круги, круги…
Стройная девчонка в красной шапочке с ослепительно голубыми в пол-лица глазами раз от разу затягивала меня своим одиночеством и сосредоточенностью. Она каталась, как отличница учит уроки — подробно, тщательно, до заданного конца.
Мои ухаживания были на редкость изощренными — подъехать сзади и так толкнуть конёк, чтобы нога задела другую и предмет грохался на лёд, а ты подбежал и помог подняться… И это, вроде, не ты, а вот тот, которому «я сейчас, Вы только подождите»…

Ничего не выходило. Пламя негодования из голубых глаз сжигало и слова, и надежды…
Но я настырно выслеживал, провожал, тайно прячась в закоулках, до дому, узнал школу, подглядел футляр от скрипки и даже стал выспрашивать дружочка Марка — скрипача про ноты и имена, чтобы вдруг, если придётся, сказать вслух что-то такое…
Незаметно подкатил десятый класс, весна с лиловым цветом и страхом экзаменов. И полной растерянностью: куда дальше? В те времена не попасть в институт было очень стыдно…

Влюбленность забилась в дальний закоулок и все реже постанывала неполучилостью…
Вдруг опять на чуть-чуть мы пересеклись в художественной школе на задворках Планетария. Нужно было быстро научиться рисовать на уровне экзаменов: Кире — в Архитектурный, мне — в Полиграфический.

А потом? Потом студенчество поменяло страсти и желания. На долгие, долгие годы.
После окончания Архитектурного Кире удалось построить кое-что в Москве, но потом судьба забросила её в Бирму. Её муж отправился туда работать, и небывалая для большинства советских людей экзотика вдруг оказалась реальностью.
Одарённый широко и разнообразно, Игорь занимался многим и сразу. Он и коллекционер, и художник, и историк, и писатель. Чтобы не возбудить скудную зависть «товарищей по труду», для литературных занятий он придумал псевдоним. В науке он подписывался, как в жизни — Можейко, в литературе — Кир Булычёв. Подозрительное по тем временам направление научной фантастики без его книг и имени выглядит куце.

К архитектуре Кире вернуться не случилось. Судьба вынесла её на издательское поприще. Она вдруг возникла в дверях моей мастерской с просьбой о помощи.
Кира прекрасно рисовала. Вкус присутствовал — знаний не было. Я стал «господин учитель».
Совсем быстро среди почтенного клана художников книги замелькало её имя.

Иногда казалось, что они с Игорем наперегонки удивляют друг друга алчностью разнообразий, лёгкостью перемен и удачами получаемости.

Не надо забывать, что одновременного с этим росла дочка Алиса, родители и близкие требовали участия, светило солнце, плескались моря, выходили книги — шла жизнь, и её хотелось кусать, тискать и присваивать.

С переменами в стране, рухнула книжная радость, и Кира, вспомнив первую профессию, занялась интерьером жилищ — ах, как вкусно она это делала.
Да она все делала вкусно, и рисовала, и танцевала, и дружила…

Мы по-прежнему нежно дружны. Прожиты жизни. Семьи, дети, потери, амбиции, удачи, надежды — всё было.
И по-прежнему два ослепительно голубых глаза смотрят на меня, как тогда, на катке на Петровке, и время скукоживается в комочек, и хочется спросить — цела ли красная шапочка?

Портрет Киры 1973 года,
когда она после разнообразных
приключений своей жизни прибилась
к берегу «книжных» художников,
и я получил титул «Господин Учитель».
Рисовал я его в «лавочке» — так она окрестила
мастерскую на Угловом,
где всегда пахло лаком
и керосином.
«Кирасинная лавочка»

В мастерской фотографа Н. Гнисюка.
1972 г.

«КИРИНА ПРИЧЕСКА», 1971.
Бумага, перо.
40 х 30