«Горяш, у тебя есть…»
«Нету».
«Ты ведь не знаешь, чего?»
«А чего?»
«У тебя ластик есть?»
«Есть».
«Дай мне, надо стереть…»
«Не дам».
«Ну что, тебе жалко, что ли!?»
«Не жалко, а убывает!»

Жизнь с ним — незабываема.
Любовь к слову озорству и ёрничеству, видно доставшаяся ему из детства, украшали наше бытие на зависть.
Одежда, в которой я ходил в нищие военные-послевоенные годы, имела три классификации: хуеробка, разъетин и ебитрень.
«Нин, это что за ебитрень ты на Борьку напялила?»
Или: «Ну что, эфиопская морда, ты в этой хуеробке в приличный дом намылился?» — (эфиопская морда — это я).
Если замечал, что я верчусь на кухне во время готовки обеда или других хозяйственных хлопот, он «шугал» меня окриком: «Уйди с кухни, бабий побздюх!»
Из их с мамой комнаты даже ночью по нужде он выходил, надев брюки.
Однажды ко мне приехали друзья с Урала — Витя и Лёша.
Утром они шмыгали в ванную в трусах. Горяша вышел в коридор, остановился и рявкнул:
«Борька, это что за охребцы шастают по квартире с голыми яйцами? Мать в доме!»
К столу порой попадали «яблачки», «капуздочка» и «засиски».

Игорь любил есть из одной и той же тарелки, у него были свои ложки с монограммой, его место за столом было свято. Полотенце — Его, а не общее. Когда у меня на морде появился пух, я стал потаскивать его бритву. Немедленно получил в подарок свою, а если брал его помазок, пару раз получал мыльный тычок «по эфиопской морде».

Одежду свою, и даже носки, на ночь аккуратно вывешивал на спинку стула. После каждого выхода в город чистил обувь, брюки, и вешал в шкаф. В те времена одежду шили на заказ, женскую обувь тоже и обновление гардероба было событием. Первый костюм мне справили к выпускному вечеру на окончание школы.
«Ну что, чуферадло, отучил задачки, иди поерыкайся, только матери наври с умом — если думаешь прийти в 3 ночи — скажи, придешь в 5. Чтоб не волновалась!»

В его дневнике почти через день упоминание: «Тёщенька ночевала… «Опять тёщенька ночевала… «Мария Ивановна… «Если бы не тёща…»
По утрам худая и вечно мерзнувшая бабушка выползала с раскладушки на кухне в «роскошном» наряде: комбинация с кружевным краем была заправлена в две пары фиолетовых трико с начёсом, задранных высоко под самые кружева, а резинки из штанин бабушка вынимала, потому что они жали ей ноги. Толстые чулки на худых ногах утопали в меховых тапках. Во рту торчала неизменная беломорина.
«Марь Ивановна!» — укоризненно разводил руками Горяша, столкнувшись с бабушкой в коридоре. «Ой, Игорёк, подите Вы в жопу!» — кидала она, поправляя пенсне на носу и скрываясь в кухне.

Образец поведения мужчины в доме демонстрировал каждый день. И он, и мама работали «на дому», поэтому заботы и хлопоты делились по справедливости.
Игорь подметал полы и натирал паркет воском и щёткой. Стелил постели, мыл посуду и влажной губкой собирал шерсть любимого кота Васьки с дивана и кресел.

Любовь к Ваське была всепоглощающей.
«У тебя, Нинуся, Борька, а у меня Васька!»
Песенки и прибаутки в адрес любимца были не меньшими чем песни Джамбула Джабаева. «Вот лежит любимый кисик, толстощекий ципукисик. Все-то любят кота Васю, все-то гладят кота Васю. У кисёнка пушистые штанишки и хвост султанчиком!». В отдельной коробочке собирались коготки кота, которые время от времени кошки сбрасывают. Он мыл ему попку и убирал мисочку его уборной. За годы кот привык есть только мелко нарезанную еду — мясо или рыбу. Спасённый котёнком от глупого соседского мальчишки, Васька прожил у нас 18 лет, значительное время нашего житья-бытья.

Это произошло летом, вскоре после окончания войны. Мама который день обивала пороги парткомов-месткомов в попытках устроить меня в пионерлагерь. Я валандался где-то во дворе, играя в расшибец или колдунчики.
Горяша по обыкновению сидел за столом, работал или читал любимого Бунина. Кот Васька подошел к нему и тихим кастрачьим голоском промяукал. Встал, и, оглядываясь на Горяшу, потрусил на кухню. Игорь пошел за ним, напевая гимны любимому.
На полу, в кухне лежал кусок мяса грамм в 400.
«Ах ты глупый ципукисик. Ты зачем популил мяско? Посеку тебя кнутиком», – причитая, он отрезал кусочек коту и спрятал остальное в «холодильник» под окном.
И вернулся за стол.
Через некоторое время кот Васька опять закисикал у ног Горяши.
На полу в кухне лежал кусок мяса. В «холодильнике» первый кусок был на месте. Отрезав шматок коту, Горяша спрятал и новый кусок.
На пришедшую маму крик обрушился уже у порога. «Бросаешь мясо где попало, а потом коту надерут задницу!»
«Откуда, Игорь, мясо? Третий день в доме одна лапша!»
Наш пятый этаж по архитектурной конструкции имеет сплошной широкий карниз вдоль всего фасада. И Горяша пошёл по квартирам пятого этажа в надежде извиниться и вернуть мясо. Ничего не вышло. Хозяев не нашлось. Несколько дней у нас был мясной суп и лапша по-флотски.
И только через сорок с лишним лет, на моей выставке в 90-м году, я узнал от молодой посетительницы, что её бабушка, жившая в соседнем подъезде на пятом этаже, не созналась в пропаже. — «Уж больно красивый был котик!»

С середины лета в доме начинали варить варенье. Перво-наперво, земляника. Варилась она несколько дней, отстаиваясь и набухая, чтоб «ягодка к ягодке». Пенки, понятно, шли на плату за то, чтобы я не лазил в латунный таз. Отдавали блюдце с пенкой с припугом — «залезешь — прокиснет!»
Следом шла клубника с тем же циклом соблазна, а затем наступала очередь вишни.
Бабушка садилась на кухне и железной шпилькой ловко выколупывала косточки.
Израненные вишенки варились и того дольше. Критерием готовности был цвет варенья на свет.
Видит Бог, ни в одной картине музеев мира мне не случалось увидеть такой красоты краплака!
К осени наступал черёд абрикосов.
Их разрезали на половинки, варили, а где-то в середине колдовства кидали орешки поколотых косточек.
Вся эта сказка разливалась по банкам, а банки накрывались калькой, завязывались тоненькой верёвочкой, и сверху означались датой. И всё это отправлялось старый, черного дуба, с резными колоннами, бронзовыми накладками и гранёным стеклом буфет.

На мое несчастье, буфет стоял в моей комнате. До поздней осени я справлялся. Варилось иногда что-то проходное, перетиралась чёрная смородина с сахаром — «витамин ребёнку для мозгов», ну и еще какая-то мелочь.
Но с осени, когда часами приходилось сидеть за уроками, или в дождливые дни скакать с Д`Артаньяном или Мелиховым, банки с вареньем не шли из головы.
Я шёл в чулан, брал пузырёк с маслом для смазки швейной машинки «Зингер» с ножным приводом и капал по капельке на бронзовые петли буфета. Тихонечко открывал дверцу, вытаскивал банку на стол и замирал. Нет, в комнате старших было все тихо. Тогда я поддевал верёвочку, оттягивал ее изо всех сил и снимал с горлышка. Нельзя было нарушать мамин сложный узелок!
Дальше наступало самое сложное — калька местами приклеивалась, и вообще громко шуршала. Терпения на этот этап уходило уйма!
Наконец я поднимал банку двумя руками и прикладывал её к губам, таращась на медленный подступ к краю банки вожделенного счастья!

«Борис, поставь банку на место!» — раздавался мамкин голос. «Нинк, – это Горяша, – а ты слышишь, как он в носу ковыряет?»

И теперь, уже в старости, когда я замечаю в своем поведении, поступках и мыслях всё больше Горяшиных привычек, мне порой так хочется уткнуть нос ему за ухо или лечь пузом на край стола и поспрашивать чего-нибудь важного про «как жить».
А он бы выслушал меня, почесал за ухом тёплого под настольной лампой Ваську, щёлкнул бы меня по носу и сказал:
«Ну и с дурью же ты пирог, Борька!»