Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
Милому Боре-Юре Жутовскому
На добрую память о временах «Неизбежности странного мира» и всех последующих временах, когда я его уже не мучил, а он меня по-прежнему радовал.
На добрую память о временах «Неизбежности странного мира» и всех последующих временах, когда я его уже не мучил, а он меня по-прежнему радовал.
Д.Данин. 7 мая 1971
после своего 86-го дня рождения умер Даниил Семёнович Данин.
Сорок два года прошлого века и почти три месяца этого он был один из моих ближайших друзей. Оглянувшись, я мог бы с печальной радостью назвать его отцом, хотя так никогда и не смог переступить «вы».
Жизнь и судьба его была сколом страны и времени. Еврейский мальчик из черты оседлости, он прожил при тринадцати войнах, в одной из которых, Второй мировой, прошёл от ополченца до капитана. Имел три незаконченных высших образования и к концу жизни стал академиком.
В лагерях сгинул его отец и едва выжил брат.
Семь раз его исключали из пионеров-комсомолов-партий.
В страстной, до преклонных лет, любви к поэзии «доигрался» до космополита. Десятилетие без работы вынесло его одаренность в книгу «Неизбежность странного мира" — громкую любовь поколения начала шестидесятых.
Затем были «Резерфорд» и "Бор" — о великих умах ХХ века.
Была жизнь с друзьями, любовь. Размышления о проживаемом времени…
Последнюю свою большую книгу Даня писал восемь лет. Еще шесть лет её издавал полунищий «Московский рабочий», в сокращённом варианте, потому как на переплёт у издательства не было сил, а 34 печатных листа мягкая обложка «не держала».
К тому времени поиски портретных героев привели меня к тридцатилетнему бизнесмену Андрею Костину, которому за страдания позирования была подарена усеченная книга.
Через несколько дней — телефонный звонок.
А что, Боря, мы не смогли бы переиздать эту книгу?
Даня долго не мог поверить в правдивость намерений. Так появилось полное издание «Бремя стыда — Пастернак и мы" — почти пятьсот страниц упоительного текста.
Грустно и жалко перечислять события биографии, редкого по уму, знаниям, любви, справедливости неповторимого человека.
Лучше просто открыть книгу и переписать оттуда некоторые из его текстов, тем более что книга теперь — дорогая редкость.
«Есть у Гоголя зацитированное наблюдение: стоит в России сказать что-нибудь эдакое об одном коллежском асессоре, как все коллежские асессоры от Петербурга до Камчатки принимают реченное на свой счёт!»
«Но, чёрт возьми, у разочарованных в революционных верованиях громадный выбор инакомыслия! Что же заставляет выбирать самое бесплодное: богоискательские старания, мистические прозрения, даже федоровское воскрешение мёртвых, даже возвращение в прошлое, уже бесспорно экспериментально! — доказавшее свою непригодность для всечеловеческого счастья?!»
«Пережив окружение в октябре 41-го и повидав её всю, четырёхлетнюю, до последней счастливейшей ночи в Саксонии с восьмого на девятое мая 45-го, могу удостоверить: в свободное от смерти время на войне жили, а умирали — в свободное от жизни время».
«Была в ней розово-сиреневая ренуарность. И вся она обольщала негромкостью чеховской интеллигентности — не уровнем образованности, а сочувственным пониманием человека. И неожиданным выглядело в её деловой повадке сочетание неотразимой женственности с непреклонной деспотичностью», — это о первой жене, С. Д. Разумовской.
«Тревога читалась не чувством незнаемой вины, а чувством сужающейся облавы».
«И проясняется: Пушкин знал нечто главное о нас, — обо всех бытовавших во времена неодолимой тирании, — хотя мы никак не могли известить его о нашем жалком героизме. Жалкий героизм? Оксюморон? Конечно. Дело обыкновенное. В дурные времена истории даже героизм может быть жалким, не переставая быть героизмом, то есть поведением из ряда вон! Ряд-то зауряд, да только немало надо душевных сил, чтобы хоть нарушить выровненный страхом строй…»
«Но, черт возьми, искусством нельзя обманывать! Искусностью — можно, а искусством нельзя: оно исчезает вместе со скрытым обманом так же, как с обманом явным. Такова уж его глубинная природа, расчетливости не поддающаяся».
Сорок два года прошлого века и почти три месяца этого он был один из моих ближайших друзей. Оглянувшись, я мог бы с печальной радостью назвать его отцом, хотя так никогда и не смог переступить «вы».
Жизнь и судьба его была сколом страны и времени. Еврейский мальчик из черты оседлости, он прожил при тринадцати войнах, в одной из которых, Второй мировой, прошёл от ополченца до капитана. Имел три незаконченных высших образования и к концу жизни стал академиком.
В лагерях сгинул его отец и едва выжил брат.
Семь раз его исключали из пионеров-комсомолов-партий.
В страстной, до преклонных лет, любви к поэзии «доигрался» до космополита. Десятилетие без работы вынесло его одаренность в книгу «Неизбежность странного мира" — громкую любовь поколения начала шестидесятых.
Затем были «Резерфорд» и "Бор" — о великих умах ХХ века.
Была жизнь с друзьями, любовь. Размышления о проживаемом времени…
Последнюю свою большую книгу Даня писал восемь лет. Еще шесть лет её издавал полунищий «Московский рабочий», в сокращённом варианте, потому как на переплёт у издательства не было сил, а 34 печатных листа мягкая обложка «не держала».
К тому времени поиски портретных героев привели меня к тридцатилетнему бизнесмену Андрею Костину, которому за страдания позирования была подарена усеченная книга.
Через несколько дней — телефонный звонок.
А что, Боря, мы не смогли бы переиздать эту книгу?
Даня долго не мог поверить в правдивость намерений. Так появилось полное издание «Бремя стыда — Пастернак и мы" — почти пятьсот страниц упоительного текста.
Грустно и жалко перечислять события биографии, редкого по уму, знаниям, любви, справедливости неповторимого человека.
Лучше просто открыть книгу и переписать оттуда некоторые из его текстов, тем более что книга теперь — дорогая редкость.
«Есть у Гоголя зацитированное наблюдение: стоит в России сказать что-нибудь эдакое об одном коллежском асессоре, как все коллежские асессоры от Петербурга до Камчатки принимают реченное на свой счёт!»
«Но, чёрт возьми, у разочарованных в революционных верованиях громадный выбор инакомыслия! Что же заставляет выбирать самое бесплодное: богоискательские старания, мистические прозрения, даже федоровское воскрешение мёртвых, даже возвращение в прошлое, уже бесспорно экспериментально! — доказавшее свою непригодность для всечеловеческого счастья?!»
«Пережив окружение в октябре 41-го и повидав её всю, четырёхлетнюю, до последней счастливейшей ночи в Саксонии с восьмого на девятое мая 45-го, могу удостоверить: в свободное от смерти время на войне жили, а умирали — в свободное от жизни время».
«Была в ней розово-сиреневая ренуарность. И вся она обольщала негромкостью чеховской интеллигентности — не уровнем образованности, а сочувственным пониманием человека. И неожиданным выглядело в её деловой повадке сочетание неотразимой женственности с непреклонной деспотичностью», — это о первой жене, С. Д. Разумовской.
«Тревога читалась не чувством незнаемой вины, а чувством сужающейся облавы».
«И проясняется: Пушкин знал нечто главное о нас, — обо всех бытовавших во времена неодолимой тирании, — хотя мы никак не могли известить его о нашем жалком героизме. Жалкий героизм? Оксюморон? Конечно. Дело обыкновенное. В дурные времена истории даже героизм может быть жалким, не переставая быть героизмом, то есть поведением из ряда вон! Ряд-то зауряд, да только немало надо душевных сил, чтобы хоть нарушить выровненный страхом строй…»
«Но, черт возьми, искусством нельзя обманывать! Искусностью — можно, а искусством нельзя: оно исчезает вместе со скрытым обманом так же, как с обманом явным. Такова уж его глубинная природа, расчетливости не поддающаяся».
ерез несколько дней
«Данин Даниил Семёнович».
1974 г.
Чёрный карандаш.
77х55
1974 г.
Чёрный карандаш.
77х55
Даниил Данин
«Не счесть, скольких гуманитариев и даже естественников — молоденьких и седеющих — тянет нынче на археологические раскопки „культурного слоя“ 10−20-х годов. И всякий добытый черенок мнится достойным внимания. Это — отдушина. Или — зримее: светлый овал оставшегося позади, мерцающего входа в туннель принудительного единобожия. Мы и нынче ещё в туннельной темноте, хотя на ощупь стали и попросторней. Однако если в туннеле вздремнуть от усталости чувств и ума, можно перевернуться во сне, а проснувшись, светлый овал далёкого входа принять за светлый овал далекого выхода».
«В наших, не очень многолюдных, но вечно спорящих компаниях шумели упрямые и сговорчивые, но в общем-то равнопонятливые молодые голоса, всего больше».
«Но это говорит в нас с детства внушаемая псевдоистина, будто „общественное“ содержательнее „личного“. Общественному надо ещё углубиться в ущелья личного и пробраться на его одинокие высоты, чтобы стать достоянием искусства, а затем уж и нашей души».
Опять о 30-х годах: «Мы не искали умыслов, а допытывались только замыслов».
«Ностальгия никогда не убывает, а накапливается, как само время. Легко ли, трудно ли, но её можно изжить в пространстве: вернулся с чужбины — и вся недолга! Но как изжить её по четвёртой координате? Во времени некуда возвращаться».
«Хочется продлить себя нынешнего назад. Это поиски хоть и отрицательного, а всё-таки долголетия, поскольку положительное — продление себя вперед — совсем уж не в нашей власти…»
«О том, что вечной пресловутой проблемы формы и содержания на самом деле в искусстве нет! Она, эта проблема, возникает там, где искусство кончается, или там, где оно не начиналось. А ещё яснее: там, где идет оформление заранее заданных смыслов. Такое оформительство называет себя искусством оттого, что живёт на его иждивении его материалами и ремеслом… Между тем, искусство не оформляет, а открывает смыслы, до него и без него неизвестные. Недаром же его синоним — творчество».
«В наших, не очень многолюдных, но вечно спорящих компаниях шумели упрямые и сговорчивые, но в общем-то равнопонятливые молодые голоса, всего больше».
«Но это говорит в нас с детства внушаемая псевдоистина, будто „общественное“ содержательнее „личного“. Общественному надо ещё углубиться в ущелья личного и пробраться на его одинокие высоты, чтобы стать достоянием искусства, а затем уж и нашей души».
Опять о 30-х годах: «Мы не искали умыслов, а допытывались только замыслов».
«Ностальгия никогда не убывает, а накапливается, как само время. Легко ли, трудно ли, но её можно изжить в пространстве: вернулся с чужбины — и вся недолга! Но как изжить её по четвёртой координате? Во времени некуда возвращаться».
«Хочется продлить себя нынешнего назад. Это поиски хоть и отрицательного, а всё-таки долголетия, поскольку положительное — продление себя вперед — совсем уж не в нашей власти…»
«О том, что вечной пресловутой проблемы формы и содержания на самом деле в искусстве нет! Она, эта проблема, возникает там, где искусство кончается, или там, где оно не начиналось. А ещё яснее: там, где идет оформление заранее заданных смыслов. Такое оформительство называет себя искусством оттого, что живёт на его иждивении его материалами и ремеслом… Между тем, искусство не оформляет, а открывает смыслы, до него и без него неизвестные. Недаром же его синоним — творчество».
«С годами накапливается в душе снисходительность. Может быть оттого, что забываются ранящие подробности?»
«А знаете ли вы, как может тошнить от Истории? Нет, вы не знаете, как может тошнить от истории, если случай избавил вас от этого, вечно повторяющегося зрелища — лобызания хозяйской руки. Оно давно повелось в человечестве — с тех пор, как бьющая рука обзавелась всевластием. И не Сталин это придумал. (Он сам, недоумок, вообще ничего не придумал!)»
«Человечность боязлива, но бессмертна. Террор бесшабашен, но смертен. Это равносильно убеждённости, что этика человеколюбия записана эволюцией в наших генах, и потому может быть подавлена только на время. (Долгое или короткое — это как случится)».
«И в самом деле — зачем, если цель: выиграть побольше и поскорее?! А затем — и не видно другого ответа. Чтобы выиграть не любой ценой! Не подражать нашей истории! Она уже многократно доказала: все выигрыши любой ценой, то есть бесчеловечностью и ложью, обманчивы: неотвратимо всё выигранное обращается в ноль, а то и в неисчислимый проигрыш. Но всего хуже, что пока идет такая игра — с козырями из лжи и бесчеловечности, — игроки-современники теряют доверие друг к другу, к обществу, к государству, к будущему. И для новых игр — с честно обеспеченным выигрышем — уже не годятся…»
И ещё:
«Ах, черт, до чего не дотронься в нашем былом — болит!»
«…Тень её даёт мне повод повиниться перед всеми, к кому я в скверные наши годы позволил себе хоть на минуту испытывать напрасное недоверие».
Раздобудьте эту книгу и читайте её. Она не для прочтения, для чтения на остатнее по жизни время.
«А знаете ли вы, как может тошнить от Истории? Нет, вы не знаете, как может тошнить от истории, если случай избавил вас от этого, вечно повторяющегося зрелища — лобызания хозяйской руки. Оно давно повелось в человечестве — с тех пор, как бьющая рука обзавелась всевластием. И не Сталин это придумал. (Он сам, недоумок, вообще ничего не придумал!)»
«Человечность боязлива, но бессмертна. Террор бесшабашен, но смертен. Это равносильно убеждённости, что этика человеколюбия записана эволюцией в наших генах, и потому может быть подавлена только на время. (Долгое или короткое — это как случится)».
«И в самом деле — зачем, если цель: выиграть побольше и поскорее?! А затем — и не видно другого ответа. Чтобы выиграть не любой ценой! Не подражать нашей истории! Она уже многократно доказала: все выигрыши любой ценой, то есть бесчеловечностью и ложью, обманчивы: неотвратимо всё выигранное обращается в ноль, а то и в неисчислимый проигрыш. Но всего хуже, что пока идет такая игра — с козырями из лжи и бесчеловечности, — игроки-современники теряют доверие друг к другу, к обществу, к государству, к будущему. И для новых игр — с честно обеспеченным выигрышем — уже не годятся…»
И ещё:
«Ах, черт, до чего не дотронься в нашем былом — болит!»
«…Тень её даёт мне повод повиниться перед всеми, к кому я в скверные наши годы позволил себе хоть на минуту испытывать напрасное недоверие».
Раздобудьте эту книгу и читайте её. Она не для прочтения, для чтения на остатнее по жизни время.