Продавец книг и его собеседник вполголоса за моей спиной обсуждали важную тему: «Ну что вы говорите, Троцкий же был интеллигентный, начитанный человек, а на этих, вы только посмотрите, даже слушать не надо. И чем это может кончится?»
В дверь просунулся огромный человек в пуховой куртке и «жириновском» картузе. Плоское серое лицо с беловатым глазом тупо уставилось на вставшего на пути Лёву.
— Вы — господин Соколов Борис Вадимович? — спросил мой дуэлянт, склонив голову к плечу.
— Ну, — ответило лицо.
— Я Лев Эммануилович Разгон, и хотел бы задать вам следующий вопрос, — едва переждав «ну», продолжил Лёва. — Из каких источников вы почерпнули информацию, опубликованную в вашей книге, о том, что Глеб Иванович Бокий завёл на своей даче бордель, куда втянул и двух своих юных дочерей?
Я встал за спиной амбала у его правой руки и расстегнул сумку.
— Взял это в личном деле Бокия в КГБ, на Лубянке, — ответил «Мартынов», не соображая ещё до конца, что его ждёт!
— Вы — лжец, — сказал Лёва, — и негодяй. В личном деле Бокия на Лубянке, я сам видел, всего четыре листочка: два протокола допросов, приговор о расстреле и справка о приведении приговора в исполнение.
— Ну тогда, наверное, я взял это из книги, — и пробормотал чью-то незнакомую фамилию.
— А почему же вы не закавычили в таком случае этот текст? — и Лёва вынул правую руку из кармана курточки.
— А я никогда не кавычу, — ответил доктор филологических наук, забираясь дурным глазом в дальний коридор.
— Я лучше кого бы то ни было знаю цену деятельности и поступкам Глеба Ивановича Бокия, он был моим тестем, — продолжал без паузы Лёва. — И я сам был арестован вскоре после его расстрела. А одна из его дочерей, Оксана, оболганная вами, была моей женой, и в двадцать два года, через час после моего ареста, также была арестована. И после допросов и пыток на Лубянке была отправлена в пеший этап на север. Она умерла от диабета на пересылке Вогвоздино, так и не дойдя до лагеря. Её сестра, также арестованная по статье 58−10, провела в лагерях много лет и вернулась умирать измождённым полуживым человеком.
А вы, негодяй и подлец, не даете себе труда даже закавычить чужую ложь. Или, скорее всего, изобретаете свою.
После чего, Лева потянулся на цыпочках, чтобы достать, и ляпнул амбалу по морде.
Я немедленно воткнул ему в жирную спину палец и тихо предупредил: «Не шевелись, сука, стой смирно».
Сообразив, что я не лишний, он стал разворачиваться ко мне, но тут Лёва догнал его ещё одной оплеухой.

— Эти господа меня бьют, — вдруг жалобно проговорил он в вестибюль.
Туальденоровые старушки, усунувшиеся по углам в начале разговора, со страхом и любопытством выглядывали, тряся седыми букольками.
Одна из них, объясняла вышедшему из глубин мировой литературы мужчине послушным эхом: эти двое пожилых людей бьют нашего сотрудника.
Поклонники Троцкого сверкали любопытными очками.
Я убрал палец и взял в жменю пуховую куртку правой руки амбала.
Подумав, видно, что его будут бить дальше, он стал выдираться.
— Пошли, Борька, мы все сделали, — сказал Лёва.
Я отпустил доктора филологических наук, и мы направились к выходу.
— И учтите, — обернулся к застывшему куску науки Лёва, — я на этом не успокоюсь.
Мы вышли и сели в машину.
— Я сделал это, сделал, как я счастлив, что я сделал это! — говорил мой дуэлянт под шум разогревающегося двигателя.
— Пососи валидол, бретёр, — сказал я ему.
— Зачем, я очень хорошо себя чувствую, — отвечал он, склонив головку к плечу.
— Пососи, — говорю, — пососи.
Он послушно побрызгал из баллончика валидолом.
— Поехали, давай, там Наташка психует.
— Подожди, секундант имеет право выкурить сигарету? — спросил я, отмякая благополучным исходом.
— Это ты прав, — ответил Лёва, и я затянулся.
В окно машины со стороны Лёвы кто-то заскребся, и он открыл дверцу.
Перед ним, слегка склонившись, стояла одна из вестибюльных старушек, в тянутой довоенной кофте, в вытоптанных тапочках в грязном снегу и аккуратно разложенных на голове седых завитушках.
— Лев Эммануилович, — теребя очёчки, произнесла она, — я никогда не видела вас вживое, но я хочу выразить вам своё восхищение и почтение.
Лёва поймал ее руку и поцеловал.
Старушка замахала в воздухе второй ручкой, присела, повернулась и засеменила к дверям Института мировой литературы имени Горького.
Алексей Максимович, высоко задрав голову, по-прежнему смотрел бронзовым взглядом куда-то в сторону своего дома.
И мы поехали.
Наташка, не чаявшая увидеть нас в порядке, на веселый крик отца: «Я сделал это, я сделал это!», молча выкатила на стол бутылку водки и полбутылки виски, и мы благополучно выхлестали всё это на троих.
Да, он сделал это, показав, что честь мёртвых и живых, его, моя, наша имеют цену, и что пренебрегать этим не следует никогда.
Каюсь, я тут немножко присочинил.
Девяносто ему будет только через пять месяцев.