Яков Тубин

туденты его боготворили.

Друзья обожали. Начальники побаивались.
Крошечный, закованный в тяжеленную шубу, он шел по улицам родного города высоко задрав голову и, казалось, всё время ждал, в кого бы вцепиться или слегка поласкать ­— он очень любил свой город, своих студентов, своих друзей. Любил и ревновал. Страстно. Наотмашь.
«Яшечка, а зачем ты этот комод на себя взгромоздил», — пытал я его про шубу.
Он приуючивался в уголок на кухне и уплетал эклеры, купленные тут же, на углу в фабрике-кухне по дороге с вокзала.
«Это, Боба, с войны. Я ведь был десантник-парашютист, а весил сорок с небольшим. Сбрасывали нас по среднему весу и меня два раза уносило к немцам — едва выбирался живым. Потом стал брать с собой тяжести. Один раз с унитазом прыгал — уже лучше было».
К вечеру сползалась в дом уральская диаспора в Москве: актёры, актрисы, режиссёры. Молодые, неустроенные, голодные. Он продолжал гнездиться в уголочке, подперев пальчиком щёку и щурился, довольный своими птенцами.
По утрам мы долго сидели за разговорами, потом он бежал в библиотеки, выписывая редкости об уральских театрах — писал большую книгу.
Летом жил в деревне Красный Яр в огромном лиственичном доме с круглыми углами, вёдрами таскал грибы, ягоды. Старообрядцы, населяющие деревню, уважали «Соломоныча», по вечерам приходили к нему на лавку поразговаривать про жизнь «до разорения» (так они называли коллективизацию) и выспрашивая его про будущее.
Грибов было видимо-невидимо. Землянику тоже таскали из тайги вёдрами. Изба была прохладная. Венцы из гигантских лиственничных стволов с круглыми углами, огромная печь, и на оттёртой до прожилок могучей столешнице таз со сметаной, коричневой и густющей — ложка стоит: высыпаешь землянику — и пир. Картошку на зиму в яму закапывали. Крытый двор на трое саней, подклети. Сам двор тоже листвянкой выстелен — чтоб не гнило. На коньке я ему петуха соорудил — так и письма потом писал: деревня Красный Яр, дом под петухом, Соломонычу.
Внизу, у речки — стреноженные лошади, избы серого серебра и причудливых выгородок.
Дома постепенно переходили в руки умных горожан. Борьба с опостылевшей властью деревни возглавлял Яша. Как ни крути — фронтовик, орденоносец, профессор, хоть и еврей. Областные дураки-начальники побаивались. Из города!
Дом в картинах. Сказочная библиотека. Жена Анечка, ласковей и нежней — и не припомню у кого ещё. Сын Серёжка, с детства вундеркинд. Яшечка всех от него шугал — не попортите огольца. Пусть как все.
Так он и жил — любимый и любящий, а однажды сел на постели и сказал жене: «Нюра, это все», — и умер.

Из смиренья не пишутся стихотворенья,

И нельзя их писать ни на чьё усмотренье.

Говорят, что их можно писать из презренья.

Нет! Диктует их только прозренье.

надпись на обороте портрета

«Тубин Яков Соломонович».
Лист 107 из серии П.Л.И.
1980 г.
Чёрный карандаш.
76х57

024