Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
Алексей Казанцев
Тюменской области
есть село Большое Болдырево. В деревне был кузнец (какая деревня без кузнеца?) Иван Казанцев. Дом — пятистенка, лошадь, пять коров, бычок. Трое рабочих в подмогу. Лошадей ковал, ободья правил, рощу березовую посадил. Двое сыновей. Старший Михаил отделился, женился, в армию пошёл — уже в Красную.
Младший Афоня деду пожалился: Мария, которую он любил, к комсомольцу-комбедовцу подалась. Дед говорил: женися на батрачке — спокойней. Женился, но спокойней всё одно не вышло.
Михаила всё равно выслали на медеплавильный завод в Пышму — это со «льготами» красноармейца.
В 30-м году за раскулачивание принялись — докатилось. Весной всех мужиков в низовье Оби сослали. Догадливые — они пилы вокруг пояса обвязали, под ватники, а топоры в котомки с просом попхали.
Деда, мать и Лёху трёхлетнего оставили в деревне, хотя всё отняли. Зимовали в кузнечном подворье — тепло было.
Афоня на Оби землянки удумал нарыть — перезимовать. Грибов, ягод насобирали, чтоб с голоду не помереть. По весне вверх по реке подались — лес на избы навалить, да к землянкам сплавить. По большой воде баржа вдруг пришла. Из баржи новых ссыльных на берег повысадили, а зимовавших мужиков в баржу забили и вниз пустили. В заоравших мужиков через палубу стреляли — утихомиривали — а потом катера отчалили, а баржу в океан спустили.
Афоня уцелел — наверху лес валил. Скоро катер пришёл — поняли, что не всех угробили. Забрали — и в Кедровое, поселок такой на Урале — лес валить. Селёдку давали, хлеб, соль да чуток сахара.
Год там отбатрачил, как сына кузнеца, в другую дыру сунули, Еловое — машины чинить. Тут уж мать с Лёшкой к отцу подались.
Афоня, всю жизнь рукастый, дом срубил. На другой год, это уже 33-й, на Уралмаш забрали, котлован рыть. Дед Иван к ним прибился. Бараки с колючкой, холод, голод. Детей, кто до 16 лет дожил, забирали и на север гнали. Потом отца на Уктус перевели — моторы ремонтировать.
Жили в кролятниках со щелями, Афоня опять утеплял всё, да мирил соседей. В 37-м его старшим барака выбрали. Все понятым на аресты таскали. В бараке 22 семьи жили, 15 забрали. Спать в одёже ложились, чтобы если...
Мать в Еловом забременела Николаем — умер. Потом Ваня — умер, потом Женя — тоже умер, потом Виктор, потом двойня — назвать не успели, Валентина, Веня, ещё мальчик, Миша, после Миши — ещё трое. Отец гробушку собьёт, подмышку и зарывать. Всего 14 было. Уцелело — 5. Лёха — один путёвый.
Художественное училище кончил и подался в Харьков — в институт. Там первый раз яблоко увидел. Купил — оказался помидор.
Рисовал и в горы пристрастился. Кончил институт — в Москву, в Исторический музей работать взяли. Настала пора «целинных земель» — очередная дармовщина несчастной страны. Он и захоти. Тут его вычислили — и на Лубянку.
Сын кулака! Чтоб духу твоего не было.
И в 56-м он опять оказался на Урале, в том же бараке, но уже без колючки и вышек. В начале войны сняли — уцелевших призывников на фронт помели, а семьям послаб пришел.
Там я познакомился с ним, с Афоней — Афанасием Ивановичем, мамой. В том же 1956 году.
Каждое утро, зимой и летом, Лёша шёл в трусах к колонке, стелил газетку, чтоб не примёрзнуть, и обливался ведром ледяной воды.
Двух сыновей вырастил. Старший в Москву перебрался, младший в Израиль подался.
Лёшка на берегу озера Таватуй выращивает урожай из 165 наименований. Тем и живёт. Картин и рисунков — бездна, но по теперешним временам кому искусство-то нужно?
Искусство — это когда сыты да покойны. А этим сейчас ещё не пахнет.
Витьку Воловича очень любил. Лёха ему вроде няньки был всегда. Тот нескладный, заполошный. «Отец» все деньги — в горсть, и следит, чтоб еда, краски, бумага, носки, ватник… Мы его с Витькой «отцом» звали. И то правда. Заботник.
Люся в 75 погибла. К 76-му я ожил слегка, сросся, где получилось, жалюсь «отцу» — де надо бы могилу обустроить.
Пишет: не думай, всё сострою. И состроил. Прислал с Урала крест дубовый, решётку выковал, цемент какой-то сверхмарки, доски для опалубки, крошку каменную. Даже ящик-корыто, чтоб раствор месить. Двух парней привёз. За три дня всё построил — ехать, говорит, надо, огород прибирать, урожай паковать, зима на носу.
В начале девяностых жалюсь: жрать нечего. Приехал — два рюкзака отборной картошки. «Своя, с огорода — без дряни».
Таких поступков-историй про «отца» несть числа. Про Лёшку роман надо писать. Писать и плакать. Людей таких за жизнь — если повезёт — раз два и обчёлся.
Всё пристаю — нарисовал бы про прожитое.
Нет, говорит, больно очень. Пока.
Но вот не успел. Под соснами у Широкой речки закопали. Я его всегда «отец» звал. Самый близкий и любимый. В который раз я опять сирота.
Да я ли один? Витька, жена Нина, старший Серёжа с пятью детьми, младший Алёшка в Израиле…
Без «отца» всё трудно стало. Не складывается…
Младший Афоня деду пожалился: Мария, которую он любил, к комсомольцу-комбедовцу подалась. Дед говорил: женися на батрачке — спокойней. Женился, но спокойней всё одно не вышло.
Михаила всё равно выслали на медеплавильный завод в Пышму — это со «льготами» красноармейца.
В 30-м году за раскулачивание принялись — докатилось. Весной всех мужиков в низовье Оби сослали. Догадливые — они пилы вокруг пояса обвязали, под ватники, а топоры в котомки с просом попхали.
Деда, мать и Лёху трёхлетнего оставили в деревне, хотя всё отняли. Зимовали в кузнечном подворье — тепло было.
Афоня на Оби землянки удумал нарыть — перезимовать. Грибов, ягод насобирали, чтоб с голоду не помереть. По весне вверх по реке подались — лес на избы навалить, да к землянкам сплавить. По большой воде баржа вдруг пришла. Из баржи новых ссыльных на берег повысадили, а зимовавших мужиков в баржу забили и вниз пустили. В заоравших мужиков через палубу стреляли — утихомиривали — а потом катера отчалили, а баржу в океан спустили.
Афоня уцелел — наверху лес валил. Скоро катер пришёл — поняли, что не всех угробили. Забрали — и в Кедровое, поселок такой на Урале — лес валить. Селёдку давали, хлеб, соль да чуток сахара.
Год там отбатрачил, как сына кузнеца, в другую дыру сунули, Еловое — машины чинить. Тут уж мать с Лёшкой к отцу подались.
Афоня, всю жизнь рукастый, дом срубил. На другой год, это уже 33-й, на Уралмаш забрали, котлован рыть. Дед Иван к ним прибился. Бараки с колючкой, холод, голод. Детей, кто до 16 лет дожил, забирали и на север гнали. Потом отца на Уктус перевели — моторы ремонтировать.
Жили в кролятниках со щелями, Афоня опять утеплял всё, да мирил соседей. В 37-м его старшим барака выбрали. Все понятым на аресты таскали. В бараке 22 семьи жили, 15 забрали. Спать в одёже ложились, чтобы если...
Мать в Еловом забременела Николаем — умер. Потом Ваня — умер, потом Женя — тоже умер, потом Виктор, потом двойня — назвать не успели, Валентина, Веня, ещё мальчик, Миша, после Миши — ещё трое. Отец гробушку собьёт, подмышку и зарывать. Всего 14 было. Уцелело — 5. Лёха — один путёвый.
Художественное училище кончил и подался в Харьков — в институт. Там первый раз яблоко увидел. Купил — оказался помидор.
Рисовал и в горы пристрастился. Кончил институт — в Москву, в Исторический музей работать взяли. Настала пора «целинных земель» — очередная дармовщина несчастной страны. Он и захоти. Тут его вычислили — и на Лубянку.
Сын кулака! Чтоб духу твоего не было.
И в 56-м он опять оказался на Урале, в том же бараке, но уже без колючки и вышек. В начале войны сняли — уцелевших призывников на фронт помели, а семьям послаб пришел.
Там я познакомился с ним, с Афоней — Афанасием Ивановичем, мамой. В том же 1956 году.
Каждое утро, зимой и летом, Лёша шёл в трусах к колонке, стелил газетку, чтоб не примёрзнуть, и обливался ведром ледяной воды.
Двух сыновей вырастил. Старший в Москву перебрался, младший в Израиль подался.
Лёшка на берегу озера Таватуй выращивает урожай из 165 наименований. Тем и живёт. Картин и рисунков — бездна, но по теперешним временам кому искусство-то нужно?
Искусство — это когда сыты да покойны. А этим сейчас ещё не пахнет.
Витьку Воловича очень любил. Лёха ему вроде няньки был всегда. Тот нескладный, заполошный. «Отец» все деньги — в горсть, и следит, чтоб еда, краски, бумага, носки, ватник… Мы его с Витькой «отцом» звали. И то правда. Заботник.
Люся в 75 погибла. К 76-му я ожил слегка, сросся, где получилось, жалюсь «отцу» — де надо бы могилу обустроить.
Пишет: не думай, всё сострою. И состроил. Прислал с Урала крест дубовый, решётку выковал, цемент какой-то сверхмарки, доски для опалубки, крошку каменную. Даже ящик-корыто, чтоб раствор месить. Двух парней привёз. За три дня всё построил — ехать, говорит, надо, огород прибирать, урожай паковать, зима на носу.
В начале девяностых жалюсь: жрать нечего. Приехал — два рюкзака отборной картошки. «Своя, с огорода — без дряни».
Таких поступков-историй про «отца» несть числа. Про Лёшку роман надо писать. Писать и плакать. Людей таких за жизнь — если повезёт — раз два и обчёлся.
Всё пристаю — нарисовал бы про прожитое.
Нет, говорит, больно очень. Пока.
Но вот не успел. Под соснами у Широкой речки закопали. Я его всегда «отец» звал. Самый близкий и любимый. В который раз я опять сирота.
Да я ли один? Витька, жена Нина, старший Серёжа с пятью детьми, младший Алёшка в Израиле…
Без «отца» всё трудно стало. Не складывается…
Нынешняя ситуация загоняет меня на огород, в сад, где я и нахожу средства к существованию. Закупок картинок у меня нет, продам что-то, это теперь не деньги. Живём в нищете, так и раньше жил мой голубоглазый Афанасий Иванович, ты же знаешь, а он не жаловался, выкручивался. Так и я.
отрывок из письма.
Октябрь 1993 года
«Казанцев Алексей Афанасьевич».
Лист 139 из серии П.Л.И.
1985 г.
Сангина.
75,5х56,5
Лист 139 из серии П.Л.И.
1985 г.
Сангина.
75,5х56,5
030