Давид Самойлов

акой миг бывает

весной в Москве. Жёлтые одуванчики покрывают всё. Горланят птицы. Скворцы выклёвывают еду из-под колёс. Соловьи бьют прямо за «стаканами» ГАИ и в окраинных скверах.
Зелень хочется просто жрать, и солнце начинает торчать раньше, чем ты лёг. Мне весной всегда хорошо. Перетерпев зиму, кажется, что уже теперь-то наделаешь кучу стоящего, и к осени, к осени…
А если удастся ещё проплыть с Лёхой на байдарке, то и вообще красота. Мышцы надуваются, и все говорят: «Молодой человек, а вы…»
В такой час мы и отправились с Гариком Губерманом и Анной Наль рисовать Дезика. Он пережидал хворь в подмосковном санатории. По дороге трещали воспоминаниями и сплетнями. Анна знала Дезика давно и не скрывала нежности. Гарик, намаявшись лагерями, вербовками ГБ, вдруг был спасён Дезиком, который прописал его у себя в Пярну, куда перебрался поживать из суетной столицы.
Он встретил нас внизу. В махровом белом халатике (был уложен в него, плотно спелёнутый, как в кокон, с сутулой спинкой, в тюбетейке и очках, с поднятыми карнизами фильтров. Толстые стёкла сверкали увеличенными до «немасштаба» зрачками. Усики нахально торчали. Мы потащили его на волю, в садик.
Гарика я просил базарить и развлекать с определённого места, чтобы не крутил башкой «объект», а Анна всё норовила порскнуть за закуской, теребя бутылку. Дезик всё придерживал её, всё не хотел суеты. Ему нравилось свидание, ожидание пригубить, новости.
Он стащил тюбетейку и пропел Аньке:

Не бегите в магазины,
Как узбеки и грузины,
Ведь грузины и узбеки
Не бегут в библиотеки!

Тут, за городом, соловьи сатанели среди бела дня в кустах, в овражке, и Дезик, вертя головкой, наставлял нас с Гариком — вот как за бабой надо ухаживать, учитесь, лентяи, учитесь…
И опять вдруг:

Что же есть у соловья?
Голос — больше ни !!!

Гарик задохнулся завистью, Анна похохатывала тремя октавами, Дезик опустил глазки, пошевелил усиками.

А что же есть у муравья?
Вовсе нету ни !!!

Портрет двигался несказанно быстро.
Мы отхлебнули по крошечке. Санаторские оглядывались на нас с любопытством и укором.
«Дяденька, а вы это чем нарисовали?» — мальчик с распахнутыми глазами стоял за моей спиной, сдвинув в струнку ножки в сандаликах.
«Вот этим вот карандашом», — сказал я и, боясь недочуда, отломил ему кусочек грифеля. Он, не глядя, зажал его в ладошку и, сглотнув смелость, сказал: «До чего же похоже, как настоящий!»
Мальчик вздохнул ступеньками, как после плача, и опять сказал, таращась удивлением: «Дяденька, а можно я вам свой венок подарю?» — и протянул мне венок из жёлтых-жёлтых густых одуванчиков.
Для трёх поэтов это было слишком.
Первым очнулся Дезик. «Ну, скажи, — сказал он противным глосом, — я здесь живу — поэт — третью неделю, вы приехали — тоже не последние, а этот, — он протянул в мою сторону хорошо мытый рабочий палец, — а этот поскрёб карандашиком, и на тебе — любовь народа! Всю жизнь гоняешь буквы в слова… Нет, как хотите, а я пошёл!»
Встал, запахнул кокон, опустил жалюзи на глаза и, вытаптывая актёрскую репризу, проскандалил: «Так грабить пожилого поэта, которого любили дочери маршалов и генералиссимусов — нет, увольте…»
Портрет получился.
И мы выпили…
Перезванивались. Как-то случаем опять столкнулись.
«Ты не печалься, Борь, — почему-то утешал он меня, — мы ведь тритоны — по миллиарду лет, а лепрозорий, где мы живём, — право дело, х… я, чуть старше меня, а уже трещит. Невостребованность личности — убожество устройства. Я тебе книжку подписал, да вот не думал, что встречусь».
А больше мы и не встретились. Он умер за кулисой, на вечере памяти Б. Л. Пастернака, в милой ему Эстонии, теперь загранице, на руках близкого друга, Зиновия Гердта.
Земля просто должна быть ему пухом.

Щёлковское шоссе,
Там меня знают все.

надпись на обороте портрета

Мой первый портрет художника,
Потому что не было дождика.

Д.Самойлов. 14.05.86

Я очень горжусь, что ты нарисовал мой портрет. И вообще горжусь, потому что иначе просто нечего делать!

Дэзик надпись на книге

«Самойлов Давид Самойлович».
1986 г.
Чёрный карандаш.
76,5х56