Юрий Щекочихин

тыдно вспомнить,

мы все улыбались, когда говорили о нём, встречали Юрку. Эдакая висела в воздухе добрая снисходительность, когда лохматый, в потёртых джинсах, слегка заикаясь, он таращил серые глаза и разводил руками, сгребая в охапку невидимых друзей в любимое братство. В душе его жила своя республика любимых, со своими законами, кодексами чести. Паролями верности. Необходимостями немедленной помощи и сиюминутной борьбы за ему одному понятные в этот момент справедливости.
Жаден на друзей — всегда. Обидчив за друзей — всерьёз. Враг был всегда очевиден — ему.
Мельницы!
И пришпорив Росинанта, опустив копьё, он, с подвернувшимся в этот момент любым Санчо Пансой, кидался в бой, без плана и тактики — за Справедливость! Жёнами были Дульсинеи Тобосские, врагами — сильные, требующими защиты — все!
Пробудившиеся ребятки в тесноте затхлых восьмидесятых, не всегда ещё понимавшие границы закона, вежливости, искусства и наркотиков, немедленно были взяты Юркой под крыло. Сколько государственной радости было в нём, прибежавшем ко мне в мастерскую с гранками Литературной Газеты с полосой в защиту ребяток! И как он привёл их, робеющих гладить картинки и кисточки, с главарём Принцем, поскидавших осеннюю обувь перед паркетом мастерской!
Жил он тогда на выселках — в Очаково. В квартире со вздыбленным паркетом и забегавшими крысами. И раскладушкой с тулупом для заночевавших друзей.
Мы встречали Новый год. Морозный. Холодный. Заполночь вышли пройтись. Тихо. Пусто. Впереди у сугроба стоял мент перед чем-то, не двигаясь. Подойдя, мы увидали, что в снегу валялась, хрипло ругаясь, хорошо пьяная девка. Юрка, вежливо заикаясь, стал защищать бедолагу. Уставший мент объяснил нам состояние, гражданский статус и род занятий подопечной дамы. И как крайнюю степень непотребства сообщил нам, что Дульсинея без трусов! Юрка проверил. Мент оказался прав. И тут же получил крик, мораль, удостоверение журналиста, перспективу служебной разборки и разбухающую на глазах кару. Немедленно. Наутро.
Думаю, никто, ни до, ни после, не носил на руках подвыпившую нимфу с такой скоростью и нежностью, как в ту новогоднюю ночь.
А на празднование сорокалетия мы с Юрой Ростом прибыли на дачу к Юрке. Лето, около сотни гостей. Одетые в цилиндры и тельняшки, с саблями и ружьём, с розами в петлице, мы провозгласили тост за республику Щекоча. Маленькая дачница в этот момент гнала крошечное стадо козляток, и двое из них немедленно устроились у нас на руках. У Юрки — на кавказской бурке, свесив головку на грудь, а у меня — полусидя, вылизывая потную соль под подбородком. Рост задыхался от хохота. Щекоч запивал счастье водкой из ствола берданки, а мой козлёнок заедал солёные слёзы свежей розой из петлицы идальго.
Я не оговорился ранее о его государственности. Как и господин Ламанчский, он был намерен переделать этот мир и это государство в ясное для него царство справедливости. И достиг многого. Он стал депутатом Госдумы и всерьёз, уже совсем всерьёз дрался с негодными на всей территории нашей необъятной Ламанчи. Настолько всерьёз, что его убили. Умело. Тонко. Без следов. Так кажется не мне одному.
Такая судьба у Дон-Кихотов на этой планетке.
Вот только 53 года — это очень мало.

«Щекочихин Юрий Петрович».
1986 г.
Графит.
75,5х50