Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
Борис Галантер
чера Борька Галантер приснился.
Ночь. Сидим у него в большой комнате, девчонки его в другой посапывают. Он уже хворает, но не так ещё, как потом. И мы сидим, потягиваем что-то крепкое, но вкусное. Свет маленький, отчего комната большая и тихая. На стенах Миша Шаевич, Витька, Лёшка-Отец,
Мои картинки — всё любимое и знакомое. Поблескивает, пошептывает памятью и нежностью. Молчит, а дышит. А мы тихонечко разговариваем.
Сначала, помню про Боба Фосса и «Всё о джазе». Для него, Борьки, это даже не кино, для него это щемящий рассказ про то, как надо быть режиссёром, как надо сделать то, что и он, Борька, и Фосс одинаково, истово боготворят. И музыку — Звук, и танец — Движение, и ансамбль — Ритм. И как ему обидно за себя, потому что не получилось вот так и столько.
«Ты же знаешь, Бориска, я не меньше одержим этими ипостасями ремесла! Но вот поди ж ты, то ли большевики виноваты со своим доглядом, то ли еврейство — печать изгойства в стране, или актёры… Да нет, не актёры — они ведь просто чудо! Смотри, и Богатырёв, и Калягин, и этот бешеный Мишка Козаков. А Соткилава, помнишь, — это он мне, — помнишь, как он пел недавно?»…
А я сидел и думал, что так же печалюсь своим «размером», и что все эти игрушки в «non-oficial art» — буза мелкая, и что Жора Франгулян ни с кем не против, а крупнее и мощнее Эрнста. И искусства в нём — бездна. И не украшается это елочными игрушками — руганью с хрущёвыми и сусловыми, а мощно льётся, как водопад Виктория, а я просачиваюсь, перегороженный Саяно-Шушенской ГЭС, изредка позволяя себе отколупнуть аварией кусок четвёртого или второго блока. И окорачиваю свою печаль Чеховым — о собаках больших и маленьких, которые безоглядно, без белой зависти должны лаять голосом, какой Господь Бог дал. Быстро это в башке промелькивает.
Борька уже про Майю Плисецкую вспоминает. Как снимал её юбилейный концерт с «Кармен-сюитой» и «Дамой с собачкой», и как я сидел и рисовал за кулисами. Вспоминал, как со скандалом протыривал меня на спектакль, нагрузив каким-то идиотским штативом, и как потом, после обвала радости публики, мы сидели у Майи в уборной, набитой розами, и всё разглядывали её в подробностях, где же ей 60? Всё тело, что на виду, было как изваяние, женское и прекрасное. И как нашли возраст на спине, у портновского позвонка — лёгкие намеки морщинок! Потеплело сразу тогда на душе — значит, живая!
Мы уже хорошо поднапились, и Борька стал жаловаться, что вот Фосс их всех, актёров, в кулаке держал. Никто из них не видел ни его ночей, ни таблеток, ни бешеного напряга, а Борьку Майя мучила со своими тенями и складками.
«Да ещё эти, асисяи, помнишь, Бориска, как капризничал Полунин со своей японкой, ёрзая по грязному полу в тянутых трениках, объясняя мне, как надо снимать его — Полунина!»
За окнами уже развидняться стало. Вроде, осень была, или зима, потому как свет нехотя сочился, вяло так, лениво. И картинки на стенах оживали даже скорее, чем рассвет над городом. У нас уже было на донышке, и Борька тихо на цыпочках, чтоб девчонок не разбудить, куда-то пошлёпал и принёс ещё бутылку. Другого, но тоже вкусного. Хотя нам было уже не очень важно, что пить. Просто надо было поддержать тонус сочувствия и памяти. Чтобы успеть довспоминать до усталости или окончательного рассвета.
Напоследок Славу Растроповича Борька вспомнил. Какой фильм получается вкусный. Как Слава ведёт себя широко и щедро. Времени не жалеет, и говорит обо всём, и поселил их в своем невероятном поместье с лужайками в тумане и оленями. Каждую свободную минуту — с ними. Только велит тарелки за собой мыть. Де устал за гостями подгребать. И как радовался своему портрету, который я ему нарисовал в подарок.
А у меня вдруг Слава всплыл в Шереметьево, в путч наш игрушечный. Где потом Слава на всех фотографиях с автоматом спал.
Я Вовку Шевелёва из Парижа встречал, а тут Слава выходит, с кейсом одним. Я кинулся к нему, обнялись. Спрашиваю: «Вы-то зачем?»
А он мне: «Галька в Лондон умотала, я по телеку увидел, что у вас тут творится, и рванул. Где тут у вас деньги меняют? Ты на машине? Захватишь меня?»…
Борька про монтаж бубнит. — Это уже опять у него мы отхлёбываем. —Революция эта чёртова. Монтаж видео по каким-то цифрам делать надо, а он не знает, как. Переучиваться надо, а уже поздно, хворь подступает…
Потом всё куда-то провалилось, Борька мелькнул уже в койке, на матрасе надувном — от пролежней. Молчаливый, только глаза прекрасные на меня смотрят, огромные, красивые. Печальные…
Мои картинки — всё любимое и знакомое. Поблескивает, пошептывает памятью и нежностью. Молчит, а дышит. А мы тихонечко разговариваем.
Сначала, помню про Боба Фосса и «Всё о джазе». Для него, Борьки, это даже не кино, для него это щемящий рассказ про то, как надо быть режиссёром, как надо сделать то, что и он, Борька, и Фосс одинаково, истово боготворят. И музыку — Звук, и танец — Движение, и ансамбль — Ритм. И как ему обидно за себя, потому что не получилось вот так и столько.
«Ты же знаешь, Бориска, я не меньше одержим этими ипостасями ремесла! Но вот поди ж ты, то ли большевики виноваты со своим доглядом, то ли еврейство — печать изгойства в стране, или актёры… Да нет, не актёры — они ведь просто чудо! Смотри, и Богатырёв, и Калягин, и этот бешеный Мишка Козаков. А Соткилава, помнишь, — это он мне, — помнишь, как он пел недавно?»…
А я сидел и думал, что так же печалюсь своим «размером», и что все эти игрушки в «non-oficial art» — буза мелкая, и что Жора Франгулян ни с кем не против, а крупнее и мощнее Эрнста. И искусства в нём — бездна. И не украшается это елочными игрушками — руганью с хрущёвыми и сусловыми, а мощно льётся, как водопад Виктория, а я просачиваюсь, перегороженный Саяно-Шушенской ГЭС, изредка позволяя себе отколупнуть аварией кусок четвёртого или второго блока. И окорачиваю свою печаль Чеховым — о собаках больших и маленьких, которые безоглядно, без белой зависти должны лаять голосом, какой Господь Бог дал. Быстро это в башке промелькивает.
Борька уже про Майю Плисецкую вспоминает. Как снимал её юбилейный концерт с «Кармен-сюитой» и «Дамой с собачкой», и как я сидел и рисовал за кулисами. Вспоминал, как со скандалом протыривал меня на спектакль, нагрузив каким-то идиотским штативом, и как потом, после обвала радости публики, мы сидели у Майи в уборной, набитой розами, и всё разглядывали её в подробностях, где же ей 60? Всё тело, что на виду, было как изваяние, женское и прекрасное. И как нашли возраст на спине, у портновского позвонка — лёгкие намеки морщинок! Потеплело сразу тогда на душе — значит, живая!
Мы уже хорошо поднапились, и Борька стал жаловаться, что вот Фосс их всех, актёров, в кулаке держал. Никто из них не видел ни его ночей, ни таблеток, ни бешеного напряга, а Борьку Майя мучила со своими тенями и складками.
«Да ещё эти, асисяи, помнишь, Бориска, как капризничал Полунин со своей японкой, ёрзая по грязному полу в тянутых трениках, объясняя мне, как надо снимать его — Полунина!»
За окнами уже развидняться стало. Вроде, осень была, или зима, потому как свет нехотя сочился, вяло так, лениво. И картинки на стенах оживали даже скорее, чем рассвет над городом. У нас уже было на донышке, и Борька тихо на цыпочках, чтоб девчонок не разбудить, куда-то пошлёпал и принёс ещё бутылку. Другого, но тоже вкусного. Хотя нам было уже не очень важно, что пить. Просто надо было поддержать тонус сочувствия и памяти. Чтобы успеть довспоминать до усталости или окончательного рассвета.
Напоследок Славу Растроповича Борька вспомнил. Какой фильм получается вкусный. Как Слава ведёт себя широко и щедро. Времени не жалеет, и говорит обо всём, и поселил их в своем невероятном поместье с лужайками в тумане и оленями. Каждую свободную минуту — с ними. Только велит тарелки за собой мыть. Де устал за гостями подгребать. И как радовался своему портрету, который я ему нарисовал в подарок.
А у меня вдруг Слава всплыл в Шереметьево, в путч наш игрушечный. Где потом Слава на всех фотографиях с автоматом спал.
Я Вовку Шевелёва из Парижа встречал, а тут Слава выходит, с кейсом одним. Я кинулся к нему, обнялись. Спрашиваю: «Вы-то зачем?»
А он мне: «Галька в Лондон умотала, я по телеку увидел, что у вас тут творится, и рванул. Где тут у вас деньги меняют? Ты на машине? Захватишь меня?»…
Борька про монтаж бубнит. — Это уже опять у него мы отхлёбываем. —Революция эта чёртова. Монтаж видео по каким-то цифрам делать надо, а он не знает, как. Переучиваться надо, а уже поздно, хворь подступает…
Потом всё куда-то провалилось, Борька мелькнул уже в койке, на матрасе надувном — от пролежней. Молчаливый, только глаза прекрасные на меня смотрят, огромные, красивые. Печальные…
«Галантер Борис Давыдович».
1987 г.
Сангина.
76,5х57
1987 г.
Сангина.
76,5х57
