Теперь, через двадцать лет и сами мемуары изданы. И сын Сергей рассказал свою версию. И Виктор Луи признался, что переправлял.
А тогда всё было — загадка.
Время было такое — загадки и тайны.
Дорогой была Рублёвка. По мосту через Москву-реку, налево через Ильинское, мимо двух каменных столбов в Петрово-Дальнее.
Глухие ворота открыла вохровка в шинели и беретке, дальше мимо высоченных зелёных заборов без щелей и звука, до самого крайнего участка слева, где уже другие ворота открыл капитан, сверил номер, пересчитал поголовье, закрыл за нами и по-хозяйски ушёл в солидную будку, где кто-то ещё мелькал в околышках и погонах.
Мы вошли в светлую, натопленную переднюю. Никита Сергеевич пригласил нас в кабинет на крошечный диванчик. Я подарил ему очередную книжку. Зазвонил телефон.
«Это генерал Сердюк меня поздравляет. Мы с ним вместе в Сталинграде воевали», — объяснил он, посверкивая глазом и сложив начищенные крошечные ботиночки бантиком. «Знаете, по своему теперешнему состоянию я не могу ни фильмов про войну смотреть, ни книг читать — выдумки и враньё», — радый новым слушателям начал Н.С.
«Вот в Сталинграде генерал Голиков в ногах валялся, плакал и умолял не оставлять его на левом берегу. Еле уломали. А через пару дней офицер донесение прислал, что Голиков на стену лезет и от него один вред. Убрали его. Выговор влепили. А могли и расстрелять. По тем временам это просто было. Сталин меня ругал, что я де плохо к генералам отношусь. А я не плохо, я его потом маршалом сделал…».
Ненавистный Сталин в его рассказах оказался человеком, плохо разбирающимся в людях, в войне. Удивлялся достоинству плененного Паулюса. Мелочился, упрямствовал. В разнообразностях памяти досталось Еременко — «грязный физически был человек. Обсосанные кости на общее блюдо клал». Похвалил Василевского — «с ним всю жизнь можно рядом прожить, грубого слова не услышишь». С Василевским всплыл Харьков. Выходило, что Сталин, отдав приказ о наступлении, не хотел его менять, и сотни тысяч солдат исправно втягивались в мешок, который и захлопнулся смертью и пленом. Оставался единственный выход —- звонить на Ближнюю Дачу. «Трубку Маленков взял. Я Сталина прошу. Слышу как Маленков передаёт просьбу Сталину. А тот велит через Маленкова говорить. Сидят, жрут, пьют. Все там, я знаю кто где сидит, всю картину себе представляю».
«Приказ не отменил. Меня в Москву вызвал.
Спрашивает: правда немцы сообщили, что столько-то тысяч наших солдат в плен взяты? Или врут?"
«Правда, — говорю, — товарищ Сталин».
Тогда он стал психологически подготавливать меня к расстрелу, рассказывать о том, как Николай II повесил генерала, потерпевшего поражение в Восточной Пруссии.
«Правильно царь сделал?»
«Правильно, — отвечаю — этот генерал немецким шпионом был».
Несколько дней я на волоске висел. Сталин всё придумывал как поступить. У того ночного разговора свидетелей много было. А расстрелять меня — значило самому признать за собой часть вины. А на это он никогда не был способен".
Позвали к столу. Огромная столовая, как и весь дом обшита дубовыми панелями по стенам и потолку. В углу — камин, по стене огромный арабский комбайн с перламутром. В углу музыкальный автомат ресторанного типа. Дубовый буфет. Китайская ширма, за ней диван со сложенной постелью. На стенах приличные индийские картины: портрет Тагора, какие-то девушки. Здесь, как и во всём доме, прорва ненужного — чемоданы, лампы, вазы, безделушки — но всё чисто. Неуловимый налёт временности. Многое накрыто плёнкой.
Низкие большие окна. Прекрасный вид с соснами, рекой, кустарниками.
Нина Петровна улыбается молча в круглые щёчки. Стол, накрытый крахмальной скатертью. Никакого вина — квас и фруктовая вода. В центре пирог с капустой и цифрами 77 — подарок поварихи — смуглой, немолодой женщины с военной выправкой в белом переднике. На закуску рыба, зелёный салат. Гороховый протёртый суп, мясо с гречкой, судак с рублеными яйцами в масле.
В окно вдруг забарабанила клювом ворона. «Вот подружка прилетела, а Нина Петровна её гоняет», — попечалился хозяин.
За столом разговор зашёл о Власове и Павлове.
«Про Власова опять врут. Сложный был человек. Образованный, из учителей. Храбрый. В плен он зря сдался. Не стоило. — помолчал, — Человеческая психика — вещь сложная».
«А Павлов тупой был человек, Сталин его командующим в Белоруссию назначил. Он, говорит, в Испании отличился. А в Испании он командиром танка был, только и всего. В первые дни войны немцы все самолеты сожгли и технику. Потом Сталин его за это и расстрелял».
«Неужели в Бресте не знали о подготовке немцев?» — спросила Люся.
«И в Бресте знали, и везде. А что до Бреста, так его оборона нулю равна была. Это всё Смирнов выдумал».
От стола перешли в спальню.

Хозяин в бисеринках пота на голом черепе присел-прилёг на кресло-этажерку.
«Кекконен подарил. Удобная вещь».
Комнатка небольшая, с верандой. На стенах фотографии, моя картинка, давно дарёная. Иллюстрация к стихам Маршака. Два платяных шкафа, кровать, накрытая по старинке, письменный стол, трюмо. Опять чемоданы, горка писем в разных конвертах, эдельвейсы в целофане, ножички, ручки, транзистор, магнитофон.
И опять Сталин всплывает в его памяти. Коварный. Злой. Трусливый.
«Ох и боялся он войны! Особенно после неудачи с финнами. Ликовал, правда, что надул Гитлера, заключив договор через Риббентропа.
По этому договору мы получили всю Прибалтику, Бессарабию, Финляндию.
С финнами, думали, играючи расправимся. Обстреляем их, они и сдадутся.
Он нас ночью к себе позвал, когда ультиматум истекал. Весело было. Сообщений от Кулика ждали, он на границу выехал. Тут и Куусинен крутился. Его премьером Карело-Финской республики наметили сделать.
А оказалось — непросто. Наши усеяли трупами все поля — ничего не добились.
Тут он и испугался. Если мы с финнами не можем сладить, то что же будет, если немцы нападут?
К тому времени военный совет из дураков и сумасшедших состоял. Лучшие-то расстреляны были. Ворошилов за войну отвечал и всё провалил.
Неудачи объяснили тайнами линии Маннергейма. Враньё это. Просто военное руководство никудышное было".
Говорил он всё больше с Люсей, я же в сторонке на углу стола делал набросочки, из которых потом и портрет родился.
«Когда война началась, Сталин сказал: «Ленин нам вручил государство, а мы его просрали». Уверен был, что это конец.
К Ленину он без всякого почтения относился. Вспоминал с возмущением, как Ленин вызвал его из-под Царицына и отчитал за пьянство с шампанским. Вообще он много пил, в основном вино. Сам рассказывал, как в ссылке в Вологде пьянствовал с уголовниками и как политические устроили ему товарищеский суд. Потом все врагами оказались!" - хитро так на нас поглядывал.
«А правда ли, что он стихи писал?» — спросил я его почему-то, наверное, чтобы быть.
«Писал, писал», — без тени сомнения ответил Никита Сергеевич, и вдруг добавил: «и триппером болел».
За весь разговор хозяин ни разу не коснулся ныне правящих и предержащих. Война, Сталин, прошлое — настоящего не существовало.
Появились новые гости. Старшая дочь Юля с мужем из Киева. Сын Сергей с кучей друзей-инженеров. Директор фотомагазина на Калининском — Климерман. «Дед» позвал всех гулять. Обрядился в крылатку защитного цвета — «Де Голль подарил. Это как у ихних полицейских, только не чёрная».
Через огромный сад под оголтелый птичий гомон идём на луг.
«Подлизы» — две приблудные собаки — крутятся под ногами, кавалькада гостей растянулась длинной вереницей. Правнучка Нина ластится к деду, дарит ему первые зелёные травинки. Он рассеянно поглаживает её по тёмной головке с крутой косичкой.
Мутная Истра врывается в Москву-реку. На том берегу лепится деревенька Знаменское с кривыми избами и развалившейся церковкой.
Разговор не клеится.
Присели на лавочку. С лаем на полянку выскочили два пуделя, а вслед за ними появилось всё семейство Аджубеев.
Рада первая и единственная за этот день поцеловала отца. Аджубей с малиновым лицом и красными глазами поздоровался сухо и немедленно отсел на дальнюю лавочку, демонстрируя неучастие и обиду.
Мне не терпелось, я шепотом спросил Люсю:
«Похожи рассказы на книжку?»
«Слово в слово. Дома поговорим».
Пошли в дом. Попили чаю с домашним тортом, куличом, баранками.
На столе всё перемешалось, несли чай, картошку с мясом, молоко, фрукты. Аджубееевские мальчики уплетали всё за обе щёки.
Серёжины инженеры тоже не заставляли просить себя дважды.
Дед поглядывал на нас с сожалением, ему хотелось ещё поговорить, отвести душу с новыми слушателями.
Мы стали прощаться. Он вышел с нами в переднюю.
«Вы, голубчик, не держите на меня зла, — заговорил он, не выпуская мою руку из тёплых ладошек. — Я ведь как попал в Манеж и не помню. Кто-то завёз. Я, конечно, не должен был ехать, я ведь попал не как зритель, а как премьер-министр. Нет, я не должен был ехать. Да, орал я там на вас, но ведь как вышло. Кто-то из художников больших тут стоял, и говорит: Сталина на них нет. Так это меня разозлило — я и стал орать. Хотел на него, а вышло на вас. Но я не должен был ехать. Ну, а потом люди этим воспользовались».