«Уважаемый Виктор Петрович!
Прочитав все, или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться, но прежде представлюсь.
Эйдельман, Натан Яковлевич, историк, литератор (член СП), 1930 года рождения, еврей, москвич. Отец в 1910 году исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем — журналист (писал о театре), участник 1-ой мировой и Отечественной войны, в 1950−55 гг. сидел в лагерях; мать — учительница. Сам же автор письма окончил МГУ, работал много лет в музее, школе, специалист по русской истории XVII—XIX вв.еков (Павел I, Пушкин, декабристы, Герцен).
Ряд пунктов приведенной «анкеты» Вам, мягко говоря, не близок — да ведь читателя не выбирают.
Теперь позволю себе высказать несколько суждений о писателе Астафьеве.
Ему, думаю, принадлежат лучшие за многие десятилетия описания природы («Царь-рыба»); в «Правде» он сказал о войне как никто не говорил. Главное же — писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию — настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности — самые беспощадные.
Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми…
Это интеллигенты-дармоеды, «туристы»; те, кто орут «по-басурмански», москвичи, восклицающие «вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене». Наконец, инородцы.
На это скажут, что Астафьев отнюдь не ласкает также и своих, русских крестьян, городских обывателей.
Так, да не так!
Как доходит дело до «корня зла», обязательно все же появляется зловещий горожанин Гога Герцев (имя и фамилия более чем сомнительны: похоже на «Герцен», а Гога после подвергается осмеянию в связи с Грузией). Страшна жизнь и душа героев «Царь-рыбы», но уж Гога куда хуже всех пьяниц и убийц, вместе взятых, ибо от него вся беда…
Или по-другому: голод, распад, русская беда — а тут: «было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда же он научился барственности? Или на курсах он был один, а в Грузии другой, похожий на того всем надоевшего типа, которого и грузином-то не поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумёртвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут „копеечная душа“, везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги, но дома усчитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно увидеть четырехпудового одышливого Гогию, восьми лет отроду, всунутого в джинсы, с сонными глазами, утонувшими среди лоснящихся щёк» (рассказ «Ловля пескарей в Грузии», журнал «Наш современник», 1986 г., № 5, с. 125).
Слова, мною подчеркнутые, несут большую нагрузку: всем надоели кавказские торгаши, «копеечные души»; то есть, иначе говоря, у всех у нас этого нет, только у них: за счет бедных «доверчивых» северян жиреет отвратительный Гогия (почему Гогия, а не Гоги?).
Сила ненавидящего слова так велика, что у читателей не должно возникнуть сомнений: именно эти немногие грузины (хорошо известно, что торгует не более 1% народа) — в них особое зло и, пожалуй, если бы не они, то доверчивый северный народ ел бы много отнюдь не подгнивших фруктов и не испытывал недостатка, а прекрасных цветах.
«Но ведь тут много правды, — воскликнет иной простак, — есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии».
Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру непростительно), что крупица правды, использованная для ложной цели, в ложном контексте, — это уже кривда и, может быть, худшая.
В наш век, при наших обстоятельствах только сами грузины и могут так о себе писать или еще жёстче (да, кстати, и пишут — их литература, театр, искусство, кино не хуже российского); подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, — та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского мёда.
Пушкин сказал: «Я, конечно, презираю отечество свое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделит со мною это чувство». Стоит задуматься — кто же презирает, кто же — иностранец?
Однако продолжим. Почему-то многие толкуют о «грузинских» обидах по поводу цитированного рассказа; а ведь в нем же находится одна из самых дурных, безнравственных страниц нашей словесности: «По дикому своему обычаю, монголы в православных церквах устраивали конюшни. И этот дивный и суровый храм (Гелати) они тоже решили осквернить, загнали в него мохнатых коней, развели костры и стали жрать недожаренную, кровавую конину, обдирая лошадей здесь же, в храме, и, пьяные от кровавого разгула, они посваливались раскосыми мордами в вонючее конское дерьмо, еще не зная, что созидатели на земле для вечности строят храмы вечные» (там же, с. 133).

Что тут скажешь?
Удивляюсь молчанию казахов, бурятов. И кстати бы вспомнить тут других монголоидов — калмыков, крымских татар — как их в 1944 году из родных домов, степей, гор «раскосыми мордами в дерьмо»…
Чего тут рассуждать? — расистские строки.
Сказать по правде, такой текст, вставленный в рассказ о благородной красоте христианского храма Гелати, выглядит не меньшим кощунством, чем описанные в нем надругательства.
170 лет назад монархист, горячий патриот-государственник Николай Михайлович Карамзин, совершенно не думавший о чувствах монголов и других «инородцев», иначе описал Батыево нашествие; перечислив ужасы завоевания (растоптанные конями дети, изнасилованные девушки, свободные люди, ставшие рабами у варваров, «живые завидуют спокойствию мертвых»).
Ярко обрисовав всё это, историк-писатель, мы угадываем, задумался о том, что, в сущности, нет дурных народов, а есть трагические обстоятельства, и прибавил удивительно честную фразу: «Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою империей когда северные дикие народы… громили её цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе». Карамзин, горюющий о страшном несчастье, постигшем его родину, даже тут опасается изменить своему обычному широкому взгляду на вещи, высокой объективности: ведь ужас татарского бедствия он сравнивает с набегами на Рим «северных варваров», среди которых важную роль играли древние славяне, прямые предки тех, кого громил и убивал Батый.
Мало этого примера, вот ещё один!
Вы, Виктор Петрович, конечно, помните строки из «Хаджи-Мурата», где описывается горская деревня, разрушенная русской армией: «Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена мечеть… Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали своё положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их было таким же естественным чувством, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Сильно писал Лев Николаевич Толстой.
Ну, а если вообразить эти строки, написанные горцем, грузином, «иностранцем»?
С грустью приходится констатировать, что в наши дни меняется понятие народного писателя: в прошлом — это прежде всего выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собою; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не поднимающий людей, а опускающийся вместе с ними.
На этом фоне уже пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат».
Любопытно было бы только понять, — к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот-де в городе развивается страшный, печальный детектив, а десяток инородцев (отчего десяток: видно, все в пединституте сконцентрировались?
Как видно, конкурс для них особенно благоприятный?) — эти люди заняты своей ненужной деятельностью!
Или тут обычная астафьевская злая ирония насчет литературоведения: вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, ну, а сами-то хороши?
Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гогии, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец дамы и господа из литфондовских домов: на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания, как ни на кого другого: они хуже всех…
А если всерьёз, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, как специалист по русской истории: Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается — собственный дар мешает — оспорить главный закон российской словесности и российской мысли.
Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя: помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена).
Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся внутри, а не снаружи.
Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству.
Иной взгляд — самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие.
Простите за резкие слова, но Вы сами, своими сочинениями, учите подходить без прикрас.

С уважением,
Н. Эйдельман.
24 августа 86 г.

«Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши — врага не наживешь».
Русская пословица

Натан Яковлевич!
Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело.
У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги.
Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком».
В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, — собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас! О, кошмар! сами прокомментируем «Дневники» Достоевского.
Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится»…
Последую её совету и на Ваше черное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже трунения), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен, но…
Лучше я разрешу Ваше недоумение и недоумение московских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его и слыхом не слыхивали?!

«…этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было и несколько жиденят…» (Н. Эйдельман. «История и современность в художественном сознании поэта», с. 339).
На этом я и кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое.
Полагаю, что память у меня не хуже Вашей, а вот глаз, зрячий, один, оттого и пишу на клетчатой бумаге, по возможности кратко.
Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве? Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не продаете своего отца.
А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист — Иосиф Аронович Крывелёв и фамилию украл, и ворованной моралью-падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.
Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: «Господь! Прости нашим врагам, Господь! Прими и их в объятия». И она, и сёстры ее, и братец обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский.
Так что Вам, в минуты утишения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего судии», а не по развязности одного Ежова.
Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы всё ещё народ Большой, и нас всё еще мало убить, но надо и повалить…
Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!

14 сентября 1986 г.  село Овсянка.
За почерк прощения не прошу — война виновата.

Виктор Петрович, желая оскорбить — удручили.
В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей дум» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества.
Дело не в том, что расстрелом царской семьи (давно установлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие) руководил не «сионист Юрковский», а большевик Юровский (сионисты преследовали, как Вам, очевидно, неизвестно, совсем иные цели — создание еврейского государства в Палестине). Дело не в том, что ничтожный Крывелёв носит, представьте себе, собственную фамилию (как и множество столь несимпатичных «воинствующих безбожников» разных национальностей). Дело даже не в логике «Майн Кампф» о «наследственном национальном грехе» (хотя, если мой отец сидел за «грех Юровского», тогда Ваши личные беды, выходит, — плата за раздел Польши, унижение «инородцев», еврейские погромы и прочее). Наконец, дело не в том, что Вы оказались неспособным прочесть мое письмо, ибо не ответили ни на одну его строчку (филологического запроса о происхождении слова «еврейчата» я не делал, да Вы, кстати, ведь заменили его в отдельном издании на «вейчата»: неужели цензуры забоялись?)

Главное: найти в моем письме много зла можно было лишь в цитатах, Ваших цитатах, Виктор Петрович, — быть может, обознавшись, на них и обрушились?
Несколько раз елейно толкуя о христианском добре, Вы постоянно выступаете неистовым — «око за око» — ветхозаветным иудеем. Подобный тип мышления и чувствования — уже есть ответ о причинах русских и российских бед: «нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри».
Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете ещё писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, — тогда Ваша правда! Но ведь не сможете, последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Все впереди» — «Наш современник», 1986 г., № 7−8).
Прощайте, говорить, к сожалению, не о чем.
Главный Ваш ответ — собственный текст, копию которого, — чтобы Вы не забыли, — возвращаю.

28 сентября 1986 г. 
Н. Эйдельман