«Как один день»

Яков Тубин

Если бы человеческую энергию исчисляли в тротиловом эквиваленте, Яшечка зашкалил бы за тонну. Его в городе Свердловске боялись все. Ну, кроме тех, кого он любил. А любил он избранно. И ещё: он был незнакомо свободен. Свободой, которую нельзя выпросить у Бога или начальника, а можно только взять самому — из воздуха и у будущего, из земли и из самого себя, в виде доброты и мужества.
Отвоевав десантником-парашютистом, он и в мирные дни держал город на подозрении, исключая друзей и учеников. Мирная дисциплина — история театра — в его изложении выглядела как вековая борьба отважного добра с тьмой тьмущей зла.

По фронтовым заслугам выбивший позволение на покупку дома-дачи в кержацком селе Краснояр, он и там вгрызался в кадык власти, защищая замкнутых староверов от советской безнаказанности. Поднял спившихся сельских милиционеров для поимки наглых цыган, угнавших табун деревенских лошадей. Заставил начальство разрешить держать несколько коров в хозяйстве. (После этого на столе у него всегда стояла миска томлёной сметаны с торчащими в ней вертикально деревянными ложками).

Изба и двор, крытые единой усадьбой — как принято в тех местах, были сложены из толстенных листвянок, отчего углы дома внутри были круглые: округлость брёвен в горнице стёсывалась и белилась.
Летом, кроме милой жены Ани и сынишки Серёжки, на вёдра земляники и горы грибов сползались всегда влюблённые и всегда голодные ученики. Днём носились по перелескам, а к ночи, упарившись в бане и обожравшись собранным, валялись по углам и закоулкам огромного крытого двора. С утра за огромным столом с тазом земляники и крынками парного молока доставалось всем без разбора — Шекспиру, Шагалу, Мейерхольду, Эфросу, Ван Гогу, Любимову и Ефремову.

Где они сегодня, эти мальчики и девочки, каждый приезд Яшечки в Москву роившиеся у меня на кухне на Кутузовке? Один Серёжа Арцыбашев тихо и мягко подминает под себя один театр за другим. Может, и тогдашние ребятишки кормятся вокруг него? А может, и нет. Слава и успех — коварные спутники…

Приезжая в столицу, Яшечка перво-наперво покупал штук пятьдесят дефицитных на Урале лимонов и десятка три эклеров в кулинарии на фабрике-кухне. И начиналась густая культурная жизнь! Я не смел пропустить ни одного спектакля, ни одной выставки, ни одной дискуссии, куда Яшечку звали охотно, ибо так отчихвостить непоказавшегося мог только он.

Дома в Свердловске его побаивались: он мог прилюдно, на площади или улице, задрав на собеседника головку, размазать любую никчёмность тонким слоем. Завидев его, переползали на другую сторону, кроясь за деревьями и прохожими.
Друзьям моим — художникам тоже доставалось. Витьке — за жалобы и нытьё, Мишке — за коварное желание все переписать.
А уж жёнам — не приведи Господь! Из жен, пожалуй, меньше всего критиковал свою Аню, да мою Люсю, пока была жива.

Дружба с ним была делом ответственным. Он ведь был на жизнь нас старше. На фронте был. Еврей — десантник! Уже работа.
После войны, отдышавшись, стал педагогом ВУЗа. Идеология! Многолетняя игра в голого короля. И добро бы мальчик заорал правду, а то весь в орденах, не подступись!

Когда он приехал в Москву защищать диссертацию, его руководитель, мудрый и циничный Константин Лазаревич Рудницкий — главный разрешённый специалист по Мейерхольду, оглядев зал, набитый кланом, произнес: «Да, настало время делать искусство шайками!»

С такой бешеной энергией редко живут до глубокой старости. Яшечка болел. Долго хворал сердцем, объясняя это парашютным прошлым: «Из наших ни один долго не прожил — допрыгались!»
И атмосфера куролесила, и уральские опять что-то учудили. Чего-то взрывалось, чего-то воняло.
Свердловск и Урал вообще в послевоенной жизни страны имели сомнительную репутацию. Поговаривали об атомных полигонах и таинственных химических производствах.
Вот с сердцем и худо стало. Сильно худо. Мишечка у него сидел, у койки. И жена. Вдруг Яша сел, положил ручки на грудь и сказал: «Нюрочка, это всё». И это было всё.

Яшечка с бабой Лушей. Деревня Краснояр. 1977 г.