Это было сладостно до беспамятства! Рано-рано, когда ещё сонные облака переливались в ветках можжевельника, и чайки вяло кружились в рассвете, мальчик выбегал из любимой коптирни, где спал с дедушкой, и бежал по густой росе к хлеву выгонять коров и овец в разнотравье. Птицы галдели наперегонки, и солнечные лучи перебирали листву, любуясь бесчисленными оттенками зеленого. За огромными ледниковыми валунами, вросшими в солнечную чащу леса, чудились звери и тайны из вечерних сказок дедушки, а из дома, протирая глазки, топала босоногая сестренка Меэди, болтая белокурой головкой. Мама и тётя ворошили вчерашнее сено. На ступеньках мызы стояла махотка с парным молоком, и Юло отхлёбывал теплую вкусность, кося глаз на Меэди.
Маленькая страна с маленьким народом впервые за свою историю жила в свободе. Так легли карты, что склоки в Европе и России высвободили Эстонию на «эстонское время» — двадцать лет счастья.
Мыза стояла на острове Хийюмаа — маленьком острове из группы Эстонских островов в Балтийском море. Море, леса, травы и внимательный труд на земле. Жили там семьями, на хуторах, где всё надо было делать самим. Самим посадить, самим убрать, самим пасти, доить. И самим сохранить. Патриархальные ветряные мельницы вырабатывали вполне современное электричество. Недавние немцы навезли машин, и почти каждый хутор был гордо самостоятелен.
Мужчины семьи Юло были романтики. Они сочиняли сказки, пели песни, делали музыкальные инструменты, а работа на земле, в основном, доставалась женской половине. Рисовать Юло начал очень рано, и как-то само собой стало понятно, что он будет художником. В 17 лет он закончил гимназию и поступил в академию в Тарту.
Эстонское время пролетело быстро. Сначала, в 39-м году их «осчастливили» советские. А в 41-м советских сменили немцы — в Европе грохотала 2-я мировая война. Немцы попытались загнать ребят в «партийные войска», но мальчишки удрали. И как-то им это сошло с рук. И опять они стали учиться. Учителя за годы свободы изъездили мир. Имена и течения в европейском искусстве были для них и их студентов живыми современниками. Тот, юношеский, фундамент знакомства и знаний уже много лет спустя, в Москве, делал Юло «гуру». Он понимал и чувствовал то, что для нас было открытием.

С уходом немцев престол снова заняли советские, и уж тут не было никаких недоглядов.
Мечты мальчишек учиться дальше в Париже или Италии (а почему нет?) выросли в дело о подготовке угона самолета в Париж. Пятеро ребят получили по десять лет за «измену Родине».
Смертельные глумления ГУЛАГа ещё долго будут мучить нас подробностями.
В карагандинских лагерях — о них много написано — погибли сотни тысяч.
Юло уцелел.
Язык насильников он стал учить в лагере. Иначе смерть оказывалась неизбежной. Способности к рисованию открыли дорогу в «придурки» — украшать жилища ВОХРы мишками в лесу и морями Айвазовского. Это давало шанс уцелеть. Алчность рисования наполняла все схроны бараков рисунками лагерной жизни, мечтами любви, памятью о доме и портретами зеков. А серьёзные учёные с соседних шконок раскрывали мир познания. Устройство мира, проблемы науки были темами ночных семинаров, наполнявших людей надеждой на человеческое.
Потом, на свободе, память тех размышлений стала доминантой в творчестве Юло.
Там же в лагере он встретил Лиду, стремительную и красивую девушку-москвичку, попавшую, как и все, по гибельной скотскости системы — ходила на танцы к подруге, муж которой был иностранец.
Встретил и окаменел.
И она стала его женой, матерью сына Тенно, музой — всем, до конца жизни.
На вопрос родителям — де решил жениться — получил позволение, «только не на русской».
На счастье Лида оказалась еврейкой.
После освобождения по смерти усатого подались в Эстонию, но не тут-то было. Коллаборационисты не пускали к жизни никого, кто хоть как-то мог быть подозрителен оккупантам. Промучившись полгода на иждивении Меэди и ее мужа, они решили податься в Москву, к родителям Лиды, милым и тихим еврейским людям, осторожно жившим в столице главной заботой своей — любовью к детям.
И здесь, в Москве, возраст, опыт прожитого, знания, умения сделали Юло одной из главных фигур тогдашней московской жизни. Нет, не всей, конечно, но клана художников, молодых художников весны шестидесятых годов.

Чёрт возьми, как много дивных подробностей роятся в голове — памяти тех алчных лет! И вечера в подвале на Красина, 7, где сходились актёры «Современника», поэты, художники. И попытки сделать кафе «Артистическое» подобием парижского богемного житья. И оторопь от увиденного на фестивале 57-го года — бесшабашная отвага и свобода — от походки до поверхности холста — среди молодых художников мира. И досада от тупости издательских служащих, отвратительно мешавших нам немедленно, сию минуту рисовать и придумывать книгу по-новому, по-своему, потому что только мы понимали, как надо, и как лучше всех.
Но надо было кормить семью, растить сынишку, оберегать родителей и помогать эстонским друзьям и близким — каждый день был труднее, чем размышление о светлом будущем и непременной победе нашей яростной правды над тухлой робостью прошлого.
Я ездил с Юло в Эстонию, где узнал многих. И тех, с кем он вырос, и тех, с кем сидел. И молодых, слетавшихся на свидание с ним — теперь уже седых «академиков», занимающих стены музея в Кадриорге в Таллинне. Доставали друг другу работу, занимали денежку, пили водку и спорили, спорили, спорили о жизни, науке, искусстве, судьбе, пока власть в лице действующего императора Н. С. Хрущёва не затеяла очередную разборку с народом. И первым полигоном сражения «власть — народ» оказались художники на выставке ХХХ лет МОСХа, куда боком судьба затащила и нас. Про это подробно здесь, поэтому не стану повторяться. Вспомню только эпизод более поздний, весны 1967-го года.
Подзатихли гадости 62-го года, мир не унимался любопытством к нашим картинкам, и то там, то сям возникали выставки. Ахали газетенки, поминали политики. Особенно заметно — пресса компартий Европы, и в соцстранах, и в кап. Маячил юбилей пятидесятилетия советской власти, и наша история нет-нет да и выскакивала лыком в строку. Референты Ц К, выцедив крамолу, спустили в министерство культуры бяку — де разберитесь!
И нас позвали.
Всех. И лианозовцев, и Нузберга и ещё кого-то.
Сейчас уж, сорок лет спустя, всех и не упомню.
Едва ли не единственный случай: мы загодя собрались и сильно подготовились — собрали и перевели всю прессу, распределили роли…

Хозяином от власти был замминистра культуры Владимир Попов. На культуру, как в ссылку, его выдавили из ЦК КПСС «товарищи по труду» в команде Андропова. За гадости в поведениях. Большой, толстый, уверенный в себе (а чего ему с нами-то?!), он снял пиджак и, засучив нейлоновые рукава белой рубахи (мода номенклатуры тех лет), длинно и складно рассказал нам, что пока советский народ, окрыленный заботой партии и правительства, уверенной поступью идёт к юбилею советской власти — последнему этапу на пути к светлой яви завтрашнего коммунизма, наши имена и ремесло полощутся наймитами империализма в тщетной надежде изгадить достижения твёрдой поступи… ну и в том же духе, та-ра-ра, та-ра-ра. Вялые референты серыми голосами зачитали пакостные цитаты, и Попов уставился на нас в ожидании. Но фига с два! Цитаты, вырванные из контекстов коммунистической прессы мира (а до другой у них видно не дотянуло допусков), мы дополнили полными текстами, достав их из заранее припасённых папочек. По очереди, не спеша, из разных углов длинного стола, с помахиванием в воздухе оригиналами на разных языках… Не получалось у него, ну никак.
И тогда он, поблагодарив сквозь зубы, спросил нас дежурным голосом, а как мы де со всем советским народом готовимся к празднику пятидесятилетия советской власти?
До сего молчавший Юло спокойным эстонским говором ответил: «Какой зе мозет быт обссий прастничек, если нас в путницки (буднички) никто никуда не прикласает?»
Как мне потом рассказала одна из его референток — моя знакомая, «хозяин» рвал и метал, топча свой аппарат за ленивую неудачу.
Уж не знаю, что ему самому досталось, но нас опять оставили в покое.
Нет, нет, мы ничего не праздновали и ничего не ждали. Только бы не было хуже. Как-то на весёлой и бесшабашной вечеринке у нас дома, где Лида и Рита (жена Ю. Соболева), обмотавшись занавесками, лихо плясали, подвыпивший Юло прижал Люсю в угол, где обнимая её, настойчиво спрашивал: «Скажи, скажи, когда будут сажать?»
Она работала тогда в АПН, а всем казалось, что в АПН знают гораздо больше о том, что думают делать «там», наверху, с нами «здесь», внизу. Господи, господи, сколько беспомощной наивности было тогда, впрочем, как и во все времена!

Когда Юло умер, в октябре 1970-го года, мы долго не могли выпросить места, где бы поставить гроб для прощания. Только «Союзмультфильм», угнездившийся в старой церкви на Каляевской (теперь Долгоруковской), позволил провести панихиду. Играли Альфред Шнитке (рояль) и Марк Лубоцкий (скрипка). Народу было много — он был первый из наших.
Эрнст Неизвестный вдруг закричал, что это несправедливо и не может быть, а плачущий Олег Целков совал под голову Юло тюбик краплаку и шептал Лиде, что он очень любил этот цвет. Потом Генрих Сапгир, теперь тоже покойный, написал вполне пророческий стих.

«Не достаёт среди нас одного
Не достаёт тебя, Юло
Ты первый… теперь пойдут умирать.
Через год, через пять.
Три десятка лет ожидания —
Перемрёт в основном кампания.
Растащат наши картинки.
Отправит нас в долгий ящик
Государство-душеприказчик".

Картинки мы свезли в Тарту, в музей, в депозит.
Лида попробовала продать мастерскую, но она по недосмотру соседа сгорела дотла.

Как-то мы с Люсей, недолго спустя, заимев магнитофон, решили собрать всех и поговорить о Юло.
Все пришли, и Эрнст, и Юра Соболев, и Володя Янкилевский, но увидев магнитофон, замахали руками и велели убрать.
Убрали.
Страшно.
Страх жил дольше перемен. Да он и сейчас гнездится в уголках памяти и закоулках бытия. Природа у человека такая.

Прошло много лет.
Все поменялось в нашей жизни.
Лида и Тенно уехали в Израиль. Эмигрировал Эрнст. Умер Юра Соболев, погибла Люся. И многие, многие или живут по миру, или уже сидят с Юло в облаках, разглядывая редких стариков из прежней жизни на древнем шарике. Теперь уже и Лида умерла.

В 2004 году у меня случилась выставка. В новой и красивой галерее «Романов» — невдалеке от старой церкви, где прощались с Юло. Из Израиля приехал Тенно.
И мы придумали сделать выставку Юло.
Первую персональную выставку Юло Соостера в Москве, где прошла большая часть его жизни, и где ещё живы некоторые помнящие его.
Мы сделали эту выставку. Юло и Тенно Соостеры. Отец и сын. Сейчас, когда я пишу эти строки, выставка, ещё продолжается.

Успех её ошеломителен. До открытия выставки она уже почти вся была раскуплена. Мы сделали хороший каталог, где впервые опубликовали фрагменты воспоминаний Лиды о Юло. Приезжал Тенно с женой и дочкой. Открывала выставку Марина Кальюранд — посол независимой Эстонии. Картины Юло висят теперь в главном музее Таллинна. А на деньги от продаж Тенно собирается восстановить хутор на острове Хийумаа, где «облака входят в лес и выходят из леса».