Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
OK
«Как один день»
1989
Три смерти
Три смерти
Я ещё не знал тогда, что о своей несостоявшееся смерти человек помнит всегда. Сколько бы ни приключилось в его жизни этих несостоявшихся погибелей, он помнит их все. Об единожды состоявшейся помнят другие.
Странно, что покуда никто не написал антологии своих возвращений в жизнь — из рискованных глупостей отрочества, из безнадёжных болезней, из машинных аварий, из фронтовых передряг, из отменённых самоубийств… Словом — из тех незабывающихся злоключений, когда — по экономному выражению одного поэта — «дамоклился меч надо мной…»
Это написал Даня Данин в своей последней большой книге «Бремя стыда». Теперь и его нет. А я пишу сейчас о второй половине 1989 года, когда летом, после ряда звонков из Свердловска, вдруг — это всегда вдруг — обрушилось известие, что умер Яшечка Тубин.
К тому времени мы дружили-любились больше двадцати лет. Погибла Люся, да и ещё несколько смертей в близкой округе напоминало о неизбежном. И вот не стало Яши. О его жизни и роли в нашем времени я написал в этой книге. В цикле «Друзья».
Здесь же — о непроходящем сиротстве на все оставшиеся времена. И писать об этом — невозможно. Как о боли. С годами поток уносимых всё гуще, и порой это начинает казаться обыденностью, к которой надо привыкать, как к хворям. Но некоторые из потерь не тускнеют в потоке, а болят, как будто сейчас.
Странно, что покуда никто не написал антологии своих возвращений в жизнь — из рискованных глупостей отрочества, из безнадёжных болезней, из машинных аварий, из фронтовых передряг, из отменённых самоубийств… Словом — из тех незабывающихся злоключений, когда — по экономному выражению одного поэта — «дамоклился меч надо мной…»
Это написал Даня Данин в своей последней большой книге «Бремя стыда». Теперь и его нет. А я пишу сейчас о второй половине 1989 года, когда летом, после ряда звонков из Свердловска, вдруг — это всегда вдруг — обрушилось известие, что умер Яшечка Тубин.
К тому времени мы дружили-любились больше двадцати лет. Погибла Люся, да и ещё несколько смертей в близкой округе напоминало о неизбежном. И вот не стало Яши. О его жизни и роли в нашем времени я написал в этой книге. В цикле «Друзья».
Здесь же — о непроходящем сиротстве на все оставшиеся времена. И писать об этом — невозможно. Как о боли. С годами поток уносимых всё гуще, и порой это начинает казаться обыденностью, к которой надо привыкать, как к хворям. Но некоторые из потерь не тускнеют в потоке, а болят, как будто сейчас.
«Яков Тубин».
1980.
Бумага, чёрный карандаш.
76х57
1980.
Бумага, чёрный карандаш.
76х57
«Памяти Якова Тубина».
1993.
Картон, лак, темпера, коллаж.
100х35х3
1993.
Картон, лак, темпера, коллаж.
100х35х3
Ближе к осени случилась печаль.
Тоник, Натан Эйдельман подарил мне только что вышедшую свою новую книгу «Мгновение славы настаёт. Год 1789». По своему обыкновению, начитавшись, я стал хвалиться и размахивать удачей дорогого друга! И… кто-то ласково зажулил моё счастье. Поскуливая в печали, я приехал к Тонику.
«Да перестань, Боба, не журись, на тебе другую». И подарил. Надо вспомнить, что времена эти были знаменательны учащающимися отъездами — бегством из страны большого количества людей-друзей-приятелей. Хочешь, не хочешь — это примеривалось на себя. И сколько ни говорилось, всё равно не выходило, что это и наша дорога.
В конце-концов — это моя страна, и почему я — а не они, нас гноившие, обирающие годами наши способности и умения, преследовавшие по выдуманным причинам, должны уехать? Пусть катятся на все четыре стороны! Скатертью дорога. В смутные предположения, что нас кто-то ждёт и дорогой букет наших свершений будет им украшением и праздником — не верилось. Уже ведь не дети!
Вот я и заскулил утратой.
«Не журись, на тебе другую!» — пропыхтел Тоник, и подписал книжку: «Боба! Не остаться бы вдвоём (хотя и не худший вариант, но и не лучший. Тоник. 28/XI 89 года».
Тоник, Натан Эйдельман подарил мне только что вышедшую свою новую книгу «Мгновение славы настаёт. Год 1789». По своему обыкновению, начитавшись, я стал хвалиться и размахивать удачей дорогого друга! И… кто-то ласково зажулил моё счастье. Поскуливая в печали, я приехал к Тонику.
«Да перестань, Боба, не журись, на тебе другую». И подарил. Надо вспомнить, что времена эти были знаменательны учащающимися отъездами — бегством из страны большого количества людей-друзей-приятелей. Хочешь, не хочешь — это примеривалось на себя. И сколько ни говорилось, всё равно не выходило, что это и наша дорога.
В конце-концов — это моя страна, и почему я — а не они, нас гноившие, обирающие годами наши способности и умения, преследовавшие по выдуманным причинам, должны уехать? Пусть катятся на все четыре стороны! Скатертью дорога. В смутные предположения, что нас кто-то ждёт и дорогой букет наших свершений будет им украшением и праздником — не верилось. Уже ведь не дети!
Вот я и заскулил утратой.
«Не журись, на тебе другую!» — пропыхтел Тоник, и подписал книжку: «Боба! Не остаться бы вдвоём (хотя и не худший вариант, но и не лучший. Тоник. 28/XI 89 года».
И заругался на себя — перепутал палочку. День был 28 сентября, а выходило — ноября.
«Да брось, Тоник, какая разница, днём раньше, днём позже!" — тараторил я на радостях.
Он умер через два месяца 28 ноября, в дату, им написанную.
Я в это время сидел за городом в доме отдыха, в очередной раз пытаясь выучиться английскому языку, и прямо на занятие просунулась уборщица, и протянула записку: «т. Жутовский. Вам просили передать, что умер Эйдельман. Администрация».
Вот так оторвался ещё один кусочек сердца. Получилось, что не вдвоём остались, а я один. Уж совсем не лучший вариант.
Его забрали в реанимацию накануне, он, по рассказам, сетовал, что срывается важная поездка в Швейцарию, готов уж был список в каком архиве и что рыть, взял с собой томик Пушкина, а к утру его не стало.
Я попрощался с ним в доме литераторов, где за неделю до этого мы пили-гуляли, а на поминки не пошёл — не было ни капли душевных сил. Сидеть, слушать, пить — и не плакать…
«Да брось, Тоник, какая разница, днём раньше, днём позже!" — тараторил я на радостях.
Он умер через два месяца 28 ноября, в дату, им написанную.
Я в это время сидел за городом в доме отдыха, в очередной раз пытаясь выучиться английскому языку, и прямо на занятие просунулась уборщица, и протянула записку: «т. Жутовский. Вам просили передать, что умер Эйдельман. Администрация».
Вот так оторвался ещё один кусочек сердца. Получилось, что не вдвоём остались, а я один. Уж совсем не лучший вариант.
Его забрали в реанимацию накануне, он, по рассказам, сетовал, что срывается важная поездка в Швейцарию, готов уж был список в каком архиве и что рыть, взял с собой томик Пушкина, а к утру его не стало.
Я попрощался с ним в доме литераторов, где за неделю до этого мы пили-гуляли, а на поминки не пошёл — не было ни капли душевных сил. Сидеть, слушать, пить — и не плакать…
«Натан Эйдельман».
1977.
Бумага, чёрный карандаш.
76,5х57
1977.
Бумага, чёрный карандаш.
76,5х57
«Памяти Натана Эйдельмана».
1993.
Бумага, лак, золото.
86х30х3
1993.
Бумага, лак, золото.
86х30х3
А 14 декабря, в день моего рождения умер Андрей Дмитриевич Сахаров.
Судьба его — не мой, не наш масштаб.
Отвага убеждений вела этого Гения с ранней юности до внезапной смерти.
Двадцатый век без него — неполон, ущербен. Без многих, конечно, но без него в особенности.
ХХ век, «его век» начался с двух открытый — кванта и гена, основополагающих понятий в физике и живой природе, едва взлетающих «этажерок», смешных автомобилей, радиоактивности, теории относительности — а кончается прогулками по Луне, отколупыванием кусочков планеты Марс. В промежутках — Хиросима, Нагасаки, Гитлер, ГУЛАГ, Сталин — густой век!
И участник, мыслитель, сотрудник и конфронтант этому — Он — Андрей Дмитриевич Сахаров — лауреат Нобелевской премии мира.
Последние годы своей жизни он пытался объяснить и убедить Власть и Людей в продуманной им Правде. Но, проведшие жизнь в суете и сумерках современники никак не могли согласиться с им понятым.
Он, вот вправду, он, кажется мне тем Данко, которого придумал романтик Алексей Максимович. На наших глазах и памяти он вырвал своё сердце, чтобы повести людей из тьмы к свету. Им бы бежать, а они сквалыжничали. А с вырванным сердцем не пробежишь.
Судьба его — не мой, не наш масштаб.
Отвага убеждений вела этого Гения с ранней юности до внезапной смерти.
Двадцатый век без него — неполон, ущербен. Без многих, конечно, но без него в особенности.
ХХ век, «его век» начался с двух открытый — кванта и гена, основополагающих понятий в физике и живой природе, едва взлетающих «этажерок», смешных автомобилей, радиоактивности, теории относительности — а кончается прогулками по Луне, отколупыванием кусочков планеты Марс. В промежутках — Хиросима, Нагасаки, Гитлер, ГУЛАГ, Сталин — густой век!
И участник, мыслитель, сотрудник и конфронтант этому — Он — Андрей Дмитриевич Сахаров — лауреат Нобелевской премии мира.
Последние годы своей жизни он пытался объяснить и убедить Власть и Людей в продуманной им Правде. Но, проведшие жизнь в суете и сумерках современники никак не могли согласиться с им понятым.
Он, вот вправду, он, кажется мне тем Данко, которого придумал романтик Алексей Максимович. На наших глазах и памяти он вырвал своё сердце, чтобы повести людей из тьмы к свету. Им бы бежать, а они сквалыжничали. А с вырванным сердцем не пробежишь.
Ещё вспомнилось.
Умер человек и идёт по Раю. Его ведёт святой Пётр, гид, по-нашему.
«Вон, говорит Пётр, под деревом стоит Человек — один из величайших поэтов Вселенной. А вот там, под скалой, на камне, сидит самый удивительный философ, которого рождала земля. А вон видишь, на обрыве, стоит фигура? Это самый великий художник, рождённый Человечеством».
«Почему же, — спрашивает Человек — я никогда не слышал ни одного из этих имён?»
«Да потому, — отвечает святой Пётр, — что все они родились не в той стране и не в то время».
Вот и А.Д. — такой Человек.
Но ведь в отличие от других животных живущими на земле, человечество имеет Память.
Память и будет памятником этому удивительному и чтимому Человеку.
Вот так кончался 1989 год. Тревожный, растерянный — время перемен, про которое даже терпеливые китайцы говорят, что это не лучшее время для жизни.
И всё равно хотелось и надо было жить.
Умер человек и идёт по Раю. Его ведёт святой Пётр, гид, по-нашему.
«Вон, говорит Пётр, под деревом стоит Человек — один из величайших поэтов Вселенной. А вот там, под скалой, на камне, сидит самый удивительный философ, которого рождала земля. А вон видишь, на обрыве, стоит фигура? Это самый великий художник, рождённый Человечеством».
«Почему же, — спрашивает Человек — я никогда не слышал ни одного из этих имён?»
«Да потому, — отвечает святой Пётр, — что все они родились не в той стране и не в то время».
Вот и А.Д. — такой Человек.
Но ведь в отличие от других животных живущими на земле, человечество имеет Память.
Память и будет памятником этому удивительному и чтимому Человеку.
Вот так кончался 1989 год. Тревожный, растерянный — время перемен, про которое даже терпеливые китайцы говорят, что это не лучшее время для жизни.
И всё равно хотелось и надо было жить.
«Андрей Сахаров».
1989.
Бумага, чёрный карандаш.
77х57
1989.
Бумага, чёрный карандаш.
77х57
«Памяти Андрея Сахарова».
1995.
Бумага, лак, золото, темпера.
86х30х3
1995.
Бумага, лак, золото, темпера.
86х30х3
