Для Вашего удобства мы используем файлы cookie
OK
«Как один день»
1990
Первая выставка. Чукотка
Первая выставка. Чукотка
Девяностый год оказался для меня важным. Наверное, знаменательным. Можно ещё набрать слов, чтобы раздуть его до размеров небывалости. Так это, чёрт возьми, и было.
Про страну не говорю — это к историкам. Конечно, всё будет написано и перетёрто старческими дёснами фактов и домыслов. А я — про себя.
Сначала — поклон уже ушедшему Егору Яковлеву, в то время главному редактору «Московских Новостей». Он сделал мне выставку. Первую мою персональную выставку — на пятьдесят восьмом году жизни!
И это ещё пришлось на пору перемен.
Очередь людская была длиннющая. Целыми днями толпа не редела, и сто сорок пять картин и рисунков купались в светском внимании. Страсти были нешуточные, и я ежедневно пребывал в именинниках — неожиданное и небывалое состояние. Друзья приехали и из Свердловска, и из Таллинна — сейчас этого и не представить. Проглядывая видео той выставки сейчас, с грустью вижу, скольких нет, и сколького не стало, а прошло-то всего семнадцать лет!
Пожалуй, я не буду описывать все подробности радости, не стану и перечислять (да простят они меня!) всех тех, кому я по гроб жизни благодарен и признателен за те события.
В те времена люди в моём городе ещё доверяли слову — и писали отзывы. В деревянный ящичек у входа. Я забрал часть — на память. И из 244 доставшихся мне — некоторые здесь опубликую. «Факты искусства».
Про страну не говорю — это к историкам. Конечно, всё будет написано и перетёрто старческими дёснами фактов и домыслов. А я — про себя.
Сначала — поклон уже ушедшему Егору Яковлеву, в то время главному редактору «Московских Новостей». Он сделал мне выставку. Первую мою персональную выставку — на пятьдесят восьмом году жизни!
И это ещё пришлось на пору перемен.
Очередь людская была длиннющая. Целыми днями толпа не редела, и сто сорок пять картин и рисунков купались в светском внимании. Страсти были нешуточные, и я ежедневно пребывал в именинниках — неожиданное и небывалое состояние. Друзья приехали и из Свердловска, и из Таллинна — сейчас этого и не представить. Проглядывая видео той выставки сейчас, с грустью вижу, скольких нет, и сколького не стало, а прошло-то всего семнадцать лет!
Пожалуй, я не буду описывать все подробности радости, не стану и перечислять (да простят они меня!) всех тех, кому я по гроб жизни благодарен и признателен за те события.
В те времена люди в моём городе ещё доверяли слову — и писали отзывы. В деревянный ящичек у входа. Я забрал часть — на память. И из 244 доставшихся мне — некоторые здесь опубликую. «Факты искусства».
На самом деле в 1990-м году было два События — моя первая большая выставка и поездка на Чукотку. В картинке пейзаж Чукотки в августе — изумрудная зелень трав, вытаявшие от человеческого разгильдяйства геометрические овалы озер и застывший ужас лагерей ГУЛАГа. Пейзаж нарисован, колючая проволока — та самая, из лагеря Северный.
Дорогой Лёвочка Эммануилович Разгон у своего портрета
Приехали Друзья из Таллинна —
Руаль Меель и Виллу Йолу
Руаль Меель и Виллу Йолу
Лёша Чусов и мамка Нина Ивановна.
А за ними — Бориска Галантер.
А за ними — Бориска Галантер.
Даниил Данин — умно и памятно...
И его теперь уже нет...
И его теперь уже нет...
Очередь на выставку была невиданной, даже во сне.
Выставка 1990 года.
ЦДХ на Крымской набережной.
Вот так я выглядел рядом с Жаном Тэнгли — Европа!
ЦДХ на Крымской набережной.
Вот так я выглядел рядом с Жаном Тэнгли — Европа!
Каталог выставки.
Мамка и Вера Абрамовна Мишне, сестра одного из 26-ти бакинских комиссаров, многолетняя сиделица.
«МАМКЕ МОЕЙ».
1990.
Бумага, лак,
гуашь, золото.
90х30.
Эта картинка — символ выставки 1990 года.
1990.
Бумага, лак,
гуашь, золото.
90х30.
Эта картинка — символ выставки 1990 года.
«ЛЮДМИЛА».
1975.
Оргалит, рельеф, темпера.
Полиптих.
1975.
Оргалит, рельеф, темпера.
Полиптих.
А к концу лета Вовка Эрвайс взял меня в экспедицию на Чукотку. Я давно хотел туда попасть. Трагедия и романтика тех земель будоражили любопытство.
Десятки километров промытой драгами земли, мёртвой на ближайшие столетия, земли, изуродованной ради граммов золота. Сотни людей, живущих в собачьих условиях, намывают крохотные кучки жёлтой крупы.
Бивни мамонтов, торчащие из размываемой вечной мерзлоты по берегам рек. Чахлые лиственничные лесочки и Колымский тракт с маленькими посёлками. У старого домика две старухи. Лузгают семечки и щурятся на слабое солнышко. Одна сидела двадцать пять лет, другая — её сторожила. Бескрайняя тюрьма, усеянная костями миллионов сгинувших. Через столетия их будут откапывать, как мамонтов.
Лагерь Северный. Брошено всё. Как будто вдруг прекратилась жизнь, и люди испарились. Носилки с рукавицами на рукоятках, ушанки, лопаты, топоры, расчёски, кости, запутавшиеся в ржавых рулонах колючей проволоки. Могилы под двумя-тремя камнями с кривой палкой и номером зека, ярко-зелёный мох, медленно заползающий на ступени бараков. Забытые лозунги о Сталине, труде и коммунизме. Швейные и пишущие машинки, рожки северных оленей, посеребрённые временем берёзовые капы, ложки, пуговицы, ватники…
Столбик когда-то был до земли обмотан колючей проволокой. Дерево истлело. Застывшая проволока так и осталась стоять. Птичка свила гнездо на земле, в центре проволочного круга…
Десятки километров промытой драгами земли, мёртвой на ближайшие столетия, земли, изуродованной ради граммов золота. Сотни людей, живущих в собачьих условиях, намывают крохотные кучки жёлтой крупы.
Бивни мамонтов, торчащие из размываемой вечной мерзлоты по берегам рек. Чахлые лиственничные лесочки и Колымский тракт с маленькими посёлками. У старого домика две старухи. Лузгают семечки и щурятся на слабое солнышко. Одна сидела двадцать пять лет, другая — её сторожила. Бескрайняя тюрьма, усеянная костями миллионов сгинувших. Через столетия их будут откапывать, как мамонтов.
Лагерь Северный. Брошено всё. Как будто вдруг прекратилась жизнь, и люди испарились. Носилки с рукавицами на рукоятках, ушанки, лопаты, топоры, расчёски, кости, запутавшиеся в ржавых рулонах колючей проволоки. Могилы под двумя-тремя камнями с кривой палкой и номером зека, ярко-зелёный мох, медленно заползающий на ступени бараков. Забытые лозунги о Сталине, труде и коммунизме. Швейные и пишущие машинки, рожки северных оленей, посеребрённые временем берёзовые капы, ложки, пуговицы, ватники…
Столбик когда-то был до земли обмотан колючей проволокой. Дерево истлело. Застывшая проволока так и осталась стоять. Птичка свила гнездо на земле, в центре проволочного круга…
Уборная. Стены давно рухнули. Только длинный ряд досок с очком через каждые полтора метра. Сорок шесть отверстий.
Барак с обитой железом дверью, засовы, и на стене — длинная-длинная доска с вбитыми гвоздями. Раздевалка. Под каждым гвоздём — картонка с номером зека. Высокие стопки номеров — гвоздь переходил от выбывшего к ещё живому. Я отколупнул одну стопку. Насчитал двадцать восемь наклеенных друг на друга картонок…
Вертолёт сел на вершину сопки, сплошь красную от брусники.
Узкое жерло шахты с вмёрзшей вагонеткой и рельсами узкоколейки, обрывающейся в бездну. Далеко внизу — долина с вьющейся речушкой и дорогой вдоль берега.
Влево, за соседней сопкой, речушка впадает в Колыму.
На берегу темнеют какие-то развалины.
Местные объяснили, что здесь баба Фрося жила. Отсидела двадцать пять, ехать не к кому. Вольняшки ей состряпали землянку, она самогон гнала. Тем и доживала. Пока не умерла…
В картинке — колючая проволока из лагеря Северного.
Озёра в августовской зелёной тундре.
Это брошенные бочки из-под солярки притягивают солнечные лучи, и вечная мерзлота под ними протаивает идеально круглыми озерками.
На столетия…
Барак с обитой железом дверью, засовы, и на стене — длинная-длинная доска с вбитыми гвоздями. Раздевалка. Под каждым гвоздём — картонка с номером зека. Высокие стопки номеров — гвоздь переходил от выбывшего к ещё живому. Я отколупнул одну стопку. Насчитал двадцать восемь наклеенных друг на друга картонок…
Вертолёт сел на вершину сопки, сплошь красную от брусники.
Узкое жерло шахты с вмёрзшей вагонеткой и рельсами узкоколейки, обрывающейся в бездну. Далеко внизу — долина с вьющейся речушкой и дорогой вдоль берега.
Влево, за соседней сопкой, речушка впадает в Колыму.
На берегу темнеют какие-то развалины.
Местные объяснили, что здесь баба Фрося жила. Отсидела двадцать пять, ехать не к кому. Вольняшки ей состряпали землянку, она самогон гнала. Тем и доживала. Пока не умерла…
В картинке — колючая проволока из лагеря Северного.
Озёра в августовской зелёной тундре.
Это брошенные бочки из-под солярки притягивают солнечные лучи, и вечная мерзлота под ними протаивает идеально круглыми озерками.
На столетия…
