Арик, в тот твой день рождения я сулился подарить тебе рассказ «Дом моей бабушки Мариванны» и кучу лаковых девок, глядя на которых у тебя всегда загорался глаз.
Ну, несколько припозднился.

Как говорит Леха-Большой: «Не сейчас же это делать!»
Не сей час — это правда.
Но вот собрался.
Получи.

1.
Первые годы двадцатого века. Трое молодых поляков, два юноши и девушка схвачены охранкой за подготовку покушения на российского генерал-губернатора в Ржечи Посполитой. В Польше.
По пагубной уже традиции его экипаж предполагалось взорвать в узких уличках Старого Мяста Варшавы. Ребятишек схватили в родном их городе Радоме. Известно, и у тех и у других смерть была главным аргументом. Так что суд был недолгим. На рассвете весеннего дня стоящим на эшафоте ребятишкам-бомбистам был зачитан приговор. Смертная казнь через повешение. Следом зачитали Высочайшее, именем Его Императорского Величества, помилование девушке — Станиславе Суплатович — вечную ссылку на медные рудники Кары. Одно из самых гибельных мест в ссыльной географии Сибири.

В те, сравнительно недалекие, времена каторжан этапировали двумя путями. Северным — на уровне теперешнего Екатеринбурга и южным — пыльными оренбургскими и казахскими степями.
Естественно, пешком.
В кандалах.
Долгие месяцы изнурительного пути от крепости к крепости, в зной и непогоду, с обессилевшими каторжанами на разбитых телегах, в окружении осатаневших от длинного пути солдат.

Где-то в степной крепости к обозу присоединили группу осуждённых кавказских революционеров, и долго ли, коротко ли, у нашей героини случился роман. Уж как это происходило в тех условиях — гадать и выдумывать, но на подступах к форту Верному, теперешнему Алматы, она родила. По существовавшему в те времена закону ребёнка сдали в приют, а мама продолжила тоскливую дорогу на рудники. Как я уже говорил, рудник этот был одним из самых гибельных мест Сибири.

В огромной низине со скудной кислородом атмосфере лютой зимой и парким летом, медной пылью, голодом и многочасовыми работами — каторжане мёрли как мухи. Конечно, не ГУЛАГ, но преддверие. Через некоторое время наша героиня занедужила всерьёз. И была, современным языком, кассирована — признана негодной для работы в рудниках по причине «кровохарканья отменного». Туберкулёз.
И была сослана на вольное поселение под надзор полиции на Чукотку — не меньшую душегубку.
Землянка. Рыбий пузырь на крошечной рамке окна, которое что ни день надо разгребать от сугробов. Клочья заскорузлых шкур, очажок с корявыми полешками лиственниц, строганина, отсыревшая ржаная мука. Каменная соль, полгода сумерки, раз в полгода — урядник… Медленное умирание чахоточной…
 
В одну из вёсен она исчезла. Приковылявший урядник уткнулся в засыпанную сугробом дверцу, стылый очажок и едва видный на взгорке след. Пока бумаги в столицы, пока всероссийский розыск, пока… — годы! А тут приспели революционные волнения. Какие там пропавшие каторжники — самим бы понять, за кого и как. Вьюги — вёсны, вьюги — вёсны…

В 1908-м году еле живой скелетик в травных степях северной Канады находят индейцы племени шеванезов. Старухи долго колдуют с травами и снадобьями, и к очередной осени оживает маленькая худенькая блондинка. Она получает имя Та-Вах — «Белая тучка». Согласись, экзотика для черноволосых краснокожих. Племя шеванезов оказалось последним свободным индейским племенем, выжившим, уцелевшим, избежавшим уничтожения, но не сдавшимся. Шеванезы продолжали жить в густой дремучей чаще жизнью, перенятой ими от дедов и отцов. Вождь свободного племени шеванезов — Высокий Орел, с сухой рукой белого человека на шейном шнуре, берёт Белую Тучку в жёны.

2.
Как жилось ей последующие годы — свидетельств нет. Подробностей нет. Но есть результат. Трое детей. Два мальчика и девочка. Вернее, мальчик — девочка — мальчик. Младший — Сат-Ок — Длинное Перо, «охотник, чьи стрелы всегда достигают цели», первый и единственный шеванез, появившейся на свет с голубыми глазами и золотистыми, как лён, волосами. Дочка оставалась при матери, а пареньки, по обычаям шеванезов, едва им исполнялось пять лет, отправлялись в лагерь Молодых Волков.
Там малыши одни, без родителей, жили в лесной чаще под присмотром лишь строгого наставника. Питались тем, что добывали сами.
И Станислава, так же, как и остальные женщины племени, целых шесть лет ни разу даже не пыталась увидеть ни старшего, ни своего обожаемого младшего ребенка. Пока «младенец-ути» не заслужил себе взрослое имя, совершив свой первый подвиг — по совету шамана, добыл для заболевшей собаки печень унесённого орлом серого кролика. Согласись, неплохо для одиннадцатилетнего человека! «Я горжусь тобой, ты не посрамил род своего отца», — сказала Та-Вах при встрече. «Ты всегда жила в моём сердце», — ответил Сат-Ок.
И все.
Ни слёз, ни объятий, ни поцелуев: «Мужчина должен быть сильным».
Однажды юный Сат-Ок, следуя традициям своего народа и урокам мамы, привел в родное типи раненных медведем бледнолицых охотников. Они оказались поляками.
Впервые за много лет заговорившие со Станиславой на её родном языке, они рассказали ей, как изменился мир: была революция в России, и Польша теперь независимое государство. Их рассказ навсегда сломал покой, царивший в душе Белой Тучки. С тех пор она день и ночь тосковала по далекой Родине.

Она решается просить мужа пустить её на родину, в Польшу, навестить родителей. Вождь позволяет, и она, забрав с собой младшего, отправляется в путь. Долго ли, коротко ли, а скорее долго — каноэ, верхом, верхом, каноэ — они добираются до Монреаля.
Для мальчика, чья жизнь была с лассо, луком и скачками по безграничным просторам, цивилизация в виде небоскребов, самолётов, машин — шок. Пришлось надеть непривычную одежду, незнакомо ходить, с маминой помощью объяснять и понимать…
Огромный пароход через океан причаливает их в Гавре, дальше поездом через Брюссель они добираются до Радома. Оторопь родных и соседей, всего города и окрестностей — тут нужен дар романиста. Сага! Родителей уже нет на этом свете, а сёстры поделили наследство, уверенные, что и её давно нет в живых. Не тут-то было! Она польская дама. И своего упускать не намерена! Начинается длинная склока за наследство. Мальчику Сат-Оку живётся трудно. Во-первых, надо постричься. Для индейца — это немыслимый позор. Далее надо собираться в школу. Убогий польский язык, нахватанный у мамы, предмет иронии сверстников, приходится компенсировать индейскими умениями стрелять из лука, управляться с лошадьми, нырять и таиться в лесной чаще.
Нежданно пришло первое сентября 1939 года. За считанные дни лихие кавалеристы в конфедератках польской армии были сжёваны мясорубкой Вермахта. И началась аккуратная немецкая расправа. Поляков до поры не трогали, до них, по плану, надо было извести «жидов польских», цыган, ну и конечно краснокожего мальца — единственного на весь город Радом! Да и на всю Польшу, прошу заметить! Экая прелесть! Вроде гепарда в Полесье. Сат-Ока схватили, поглумились в гестапо и погрузили в вагон с цыганами и евреями, запломбировали и, гуднув, повезли в Освенцим.

3.
Но ведь это был индейский мальчик! Он взломал пол в вагоне, выпустил шестерых на вялых перегонах и седьмым покинул тюрьму на колесах. И подался в партизаны. Отряды их возникли немедленно после сентября из небрежно разгромленного Войска Польского, с завидной дисциплиной и яростью. Для немцев, как теперь-то совсем понятно, Польша была просто проходным двором. Началась расправа с Советским Союзом, и активность лондонского правительства не сильно занимала их. А зря. Партизаны армии Крайовой довольно скоро превратились во вполне реальную и досадную для немцев силу. И легендарный боец Сат-Ок оказался… Ох, как оказался! В лесу он был дома! И стрелял не из автомата, а из лука. И без промаха. Тихо и наповал. Какие-то несусветные деньги были объявлены за его голову. Опять дело романиста состроить подробности жизни этого Тарзана Второй мировой войны, как и причины, почему не тронули маму. Я — не знаю.
Война повернулась в обратную сторону, и к 1944 году Советские войска вступили на территорию Польши. В противовес «Лондонскому правительству в изгнании» и партизанскому движению «Армия Крайова» в СССР была создана «Армия Людова» — просоветское воинское соединение. Она топала вместе с советскими солдатиками и вместе с ними вошла на территорию Польши. Эйфория победы и необычность польского индейца Сат-Ока спасли его от советской подозрительности и последующих кар. Настоящий индеец, лучезарный, голубоглазый. Без идеологических затей! Оставили в покое.
Сат-Ок с мамой перебрался в Гданьск, где был принят наперекор всякому здравому смыслу, в развалины Политехникума. Сообразительный и упорный, он удачно умудрялся механике и вскоре начал работу на Гданьской верфи. Надо было восстанавливать порт, флот, кораблики.

Кроме всего этого он вступил в компартию и занялся ко всему прочему детьми. Романтика индейцев, его рассказы, вигвамы, лес — Гданьск ликовал, ребятки задыхались от счастья. Из музея Этнографии Сат-Оку отдали томагавки, луки, стрелы, головные уборы из орлиных перьев, расшитые одежонки. И на полянах, у костров мальчишки и девчонки вытаптывали боевые танцы народов шеванезов, сиу и ещё бог знает каких.
Слава коммуниста-индейца-поляка гремела по стране. Он начал плавать на первом круизном лайнере теплоходе «Баторий I» по миру (мама-то оставалась в Польше, да и к этому времени появилась жена).

К концу войны оставшиеся в живых жолнежи Армии Крайовой угнездились в Канаде. Коммунистическая Польша была им, понятно, ненавистна. В очередном круизе «Баторий I» с коммунистом Сат-Оком на борту причалил в Монреале. На встречу с братом приехала из резервации его сестра. Её застрелили у него на глазах. В следующий визит Сат-Ок получил по голове бутылкой с зажигательной смесью. По счастью она «не сработала». Польское правительство запретило ему сходить на берег в Канаде.
 
В 1965 году я впервые был отпущен за рубеж. Хотя после Манежа прошло всего три года, но меня скрепя сердце выпустили.
Во-первых, сняли Н. С. Хрущёва, а во-вторых, приглашение прислал член Ц К Компартии Польши Мьетек Раковский. Знакомый Люси, он уже не раз побывал у нас дома, поглядел картинки…
Да и вообще был молод, умён, хорош собой.
Хотя, что я базарю — ты же и Том сидели у меня с ним на кухне, помнишь? Разговаривали про всякую политику!

4.
Так вот, я поехал в Польшу. Пожили у Мьетка, а потом перебрались к уже моему давнему приятелю Анджею Райзахеру (его Горяша, мой отчим, называл Меняла — Рай-за-хер). Он был журналистом польской молодежной газеты, умный, обстоятельный, аккуратный. В один из дней он говорит нам: «А не хотите ли поехать в гости к моей тёще в Сопот?»
Четыреста километров, по загранице, на машине! Конечно, хотим! И мы поехали. Надо тебе, сказать сразу — незабываемо. Дороги, пейзажи, города и городки! Эльблонг — с современной тогда городской скульптурой, Мальборк с замком крестоносцев ХIХ века да что там.
Сопот — приморский, прибалтийский город, серединка по сути длинного приморского городища — Гданьск-Сопот-Гдыня. Курорт — длинные песчаные пляжи, фланирующая летняя публика, милый сумасшедший «парасольник» (мастер по починке зонтиков) и ещё масса всякого летнего, пляжного, заграничного.
По дороге Анджей и его жена Ева рассказали, что её мама, пани Стефания живёт в своем доме, со старшей сестрой и мужем, паном Михалом.
В 1940 году по их улице, которая теперь называется именем Красной Армии, немцы гнали колонны грузовиков, набитых евреями. В Освенцим. В кузовах мужчины стояли по периметру бортов, а женщины и дети сидели плотно в середине. На одном из поворотов мужчины вытолкнули одного из своих за борт, и он затих в кювете. Вероятно, это была последняя машина, иначе это бы заметили охранники следующей? И почему не было солдат наверху в кузове — не знаю. Не знаю также, как называлась эта улица до войны, как она называется сейчас. Но уж точно не Красной Армии.
Вытолкнули его. Он пролежал до ночи, подполз к дому и поскрёбся. Это был дом пани Стефании. Она впустила его в дом, урыла в подвале и берегла до 1944 года, когда освободили Сопот.

Жена его и дочери погибли в Освенциме.
Он — профессор Гданьского университета.
Но — предупредил меня и Люсю Анджей — его не надо спрашивать о 1939—1944 годах. Он молчит.
 
Мы приехали в красивый радушный дом. Старая мебель, гул напольных часов, восковые полы, жасмин в окна. Красота! В один из дней пани Стефания, в то время вольная журналистка курортной газетки спросила меня — не хотел бы я познакомиться с настоящим «индеанином»?
На следующий день дверь квартиры в пригороде Сопота нам открыл двухметровый индеец. Грудь колесом, роскошный индейский с горбинкой нос. Сильная седина, бронзовая кожа. Польская суетливая жена с сигаретой, которая тут же стала тараторить, как она отважно пригнала подержанный «Рено» из самой Франции. На стол поставили рюмочки грамм по пятнадцать и канапки — непонятно из чего (в силу их размера), но — с палочкой.
Сат-Ок, а это он и был, сидел с непроницаемым доброжелательным лицом, перетерпливая щебетание жены. В одну из пауз он спросил меня: «Борис, а ты правда из России?» Я кивнул.
«А там у вас есть медведи?» Я опять кивнул.
«А можно достать шкуру?» Я в третий раз кивнул.
Тогда он стал объяснять мне, что он часто выступает перед мальчишками и девчонками как индеец. Всякие перья и томагавки у него есть — и он кивнул на стену, где всё это висело в роскошном изобилии, а вот шкуры у него нету. А очень нужно.
Я ответил, что одна из трёх, валяющихся у меня на антресолях — его. Но привезти или прислать я её не смогу — в те времена мех из страны Советов вывозить было запрещено.

5.
«Спасибо, — сказал он, — я тебе теперь сыграю». Он вставил в рот крошечную замысловатую штучку и дёргая ее пальцем загундел длинную нудную мелодию. Я такие гунделки потом встречал на Чукотке у старух-сказительниц в чумах.
На прощание Сат-Ок вывел из соседней комнаты маленькую худенькую старушку с голубыми, как у него глазами — маму — и познакомил нас. На обратном пути и дома пани Стефания рассказала мне его историю, с которой я и начал этот рассказ. Мы вернулись в Варшаву, накупили подарков-сувениров — сковородку с тефлоновым покрытием, щётки для мытья посуды, маечек-трусиков — и вернулись в Москву.
 
Прошло еще несколько лет. Телефонный звонок. Сат-Ок. «Борис, я приезжаю в Москву. Встретишь на вокзале?» «Конечно». С трудом запихал в крошечный мой четыреста второй Москвич Сат-Ока, его жену, кучу чемоданов. Привез домой, на Кутузовку. Люся расстаралась с обедом. К серёдке трапезы я осторожно стал спрашивать Сат-Ока о причине приезда.
«Не знаю», — отвечал он с индейской невозмутимостью. — Какая-то женщина прислала мне приглашение. Я и приехал. Ты ведь обещал мне шкуру!»
«Шкура твоя, — отвечал я, — будешь уезжать — получишь. А что за женщина?»
«Не знаю, — отвечал он, — есть в приглашении адрес и телефон».
Я позвонил. «Добрый день, говорит художник Борис Жутовский. Вот передо мной, у нас дома, сидит Сат-Ок Суплатович, приехавший по Вашему приглашению».
В ответ возбуждённый женский голос стал кричать, что они ждут его который день, стол накрыт, и она просит немедленно везти его к ней. «У вас есть машина?»
Мы опять набились в Москвич и поехали.
Проспект Мира. Новая девятиэтажка рядом с метро и Домом Обуви.
Поднимаемся на лифте. Звоним.

Дверь открывает немолодая дама, седые волосы подстрижены как у комсомолок тридцатых годов, в тюбетейке и просторном платье-балахоне с цветным в побежалостях узором. Обнимает Сат-Ока и ведёт нас в комнаты.
Квартира по тем временам огромная. Богатая. Явно восточная. Стены в коврах. На коврах оружие, кругом медные кумганы, блюда.
В одной из комнат низкий невиданно изобильный стол. Икра, кувшины с вином, гранаты, дыни, травы, всего не перечесть. Нас усаживают.
Я тихо спрашиваю Сат-Ока: «Ты понимаешь, что всё это?» «Не вем (не знаю)», — спокойно отвечает он, сидя столбом, сложив узлом, по-азиатски ноги. Все так усаживаются. Какие-то молодые люди шмыгают с тарелками, мисками, набивая и без того тесно уставленный стол.
Все затихают.
Тогда хозяйка, с бокалом красного вина встаёт и начинает говорить.
Из её длинного тоста, всплывает невероятная история — она та самая только что родившаяся девочка, которую у каторжанки Суплатович забрали и поместили в приют в форте Верном в далёкие предреволюционные годы. И вот она, хозяйка, разыскала через многие десятилетия своего брата и пригласила в Москву. Все в шоке. Все кроме Сат-Ока. В ответ он берёт бокал и начинает рассказывать продолжение истории после рождения хозяйки, всё то, что я написал тебе в начале, а в конце передаёт ей привет от их мамы. И в честь такого радостного события он, Сат-Ок, теперь всем сыграет мелодию шеванезов, повествующую о радости племени. Вынимает уже знакомую железную фигулину, берёт в рот и начинает трынкать, минут на двадцать.
В очередном тосте хозяйка объяснила, что она разыскала и пригласила Сат-Ока с супругой, чтобы написать вместе книгу об их судьбе, и что ему заказана гостиница, и он будет жить под её доглядом и обеспечением, и я могу не волноваться и вроде того, спасибо и до свидания.

6.
Количество вопросов, вспухших в моей голове, было задать ну никак невозможно.
Незадолго перед уходом какой-то из молодых людей, с явно русским лицом (а среди остальных были сплошь азиатские личики и одежонки), спросил меня, что если я де ухожу, не подброшу ли я его до метро. Я сказал: «Конечно», — хотя тут же сообразил, что метро-то в соседнем доме. Попрощался с Сат-Оком, успокоив его, что к отъезду привезу ему медвежью шкуру.
Хозяйке, при прощании, в шутливой форме сказал, что я книжный художник и их книгу, коль скоро она будет написана, хотел бы оформлять и иллюстрировать. Получил согласие и откланялся. Молодой человек, уже не помню, как его звали, сел со мной в машину, нервно закурил и попросил его выслушать. И дать совет. Я согласился, но, в свою очередь стал спрашивать, что за дом, из которого мы вышли, кто хозяйка, как она могла раскопать невероятные сведенья, приведшие её к поискам и находке Сат-Ока. «А вы разве не знаете?» — удивился он.
«Это же старшая жена Расулова, первого секретаря Таджикистана». Тут я совсем онемел. И сразу стало всё понятно — и доступ к архивам, и сонмище помощников и МИДовская готовность…
«Так какой совет вы хотите?» — спросил я, придя чуть-чуть в себя от очередного шока.
«Дело в том, — начал он, — что я русский, живущий в Душанбе. Папа — военный, мама — домохозяйка. Ещё есть брат и сестрёнка. Я кончил школу с отличием, с золотой медалью. И решил проситься на учебу в Москву, в университет. А у республик СССР есть квота, когда их ребят после школы принимают по лимиту — без экзаменов. Потому, что русские школы в Душанбе, слабые, и на общих основаниях ни за что не поступишь.»

«И я, – продолжал он, – пошел в наше министерство образования, просить о направлении. Таджик-министр сказал, что квота есть, но только для таджиков, а поскольку я русский, то разрешение может дать только первый секретарь ЦК компартии Расулов.
Я пошел к нему на прием.
Он послушал меня и сказал, что даст мне разрешение, но при одном условии. Его дочь забеременела, и если я женюсь на ней, то поеду учиться. Папе и маме ничего не сказал, что согласился. И вот я в Москве. Эта дочка тоже здесь. И старшая жена за мной следит и уже договорилась в ЗАГСе. И что теперь делать?»
 
Признаюсь, я несколько одурел от обилия этого дня.
Покушение на Генерал-Губернатора, повешенье, помилование, рудники Кары, Чукотка, индейцы шеванезы, немецкая оккупация, подполье несчастного пана Михала, Освенцим, медвежья шкура, старшая жена Расулова, беременная дочь, Московский университет — многовато, согласись.
 
Я как мог, успокоил его со своим столичным цинизмом.
«Женись, не трусь. Кончишь учёбу, разведёшься — делов-то. А метро вот, за углом».
 
Так мы с ним и расстались. Спустя месяца полтора, позвонил Сат-Ок и сказал, что уезжает. Я укутал шкуру и приехал на Белорусский вокзал. В купе, прощаясь, я стал спрашивать Сат-Ока — как он думает проскочить границу?
«Не волнуйся, – это Сат-Ок – я разверну шкуру, надену перья, выну томагавк и буду им играть музыку!»
Так он и сделал. Потом позвонил — всё в порядке.

7.
Прошло ещё несколько лет. Звонок. Пани Стефания. «Боречка, приезжаю в Москву, встретите меня?»
«Конечно, будете жить у нас, никаких гостиниц, Люся будет очень вам рада».
Было лето, Ирка была где-то в лагере или на даче, мы с Люсей были вдвоём. Приехала. ЦУМ-ГУМ-Мавзолей. Улицы, театры, Третьяковка. В один из вечеров пани Стефания говорит: «Знаете ребятки, до революции я жила в Москве. В 1918 году мы уехали во Львов, а в 1937 году перебрались в Сопот, в тот дом, где вы были. И вот приехала я в Москву с тайной надеждой поглядеть на дом, если жив, и на квартиру нашу тогдашнюю».
«А где он, дом этот, адрес помните?»
«Помню,  — говорит, — Александровская площадь!»
«Нету такой площади, — говорю. — Переименована, небось, большевиками до неузнаваемости. А что там поблизости хоть было, помните?»
«Помню, — говорит, — Бутырская тюрьма».
«А знаю, — обрадовался, — улица Палиха, Новослободская».
«Палиха, Палиха — правильно, Палиха». На утро поехали — площадь Борьбы.
«Вот этот дом, вот подъезд», — заволновалась пани Стефания. Я захолодел животом.
Мы вошли в подъезд. «Вот сюда, наверх квартира три».
Мы поднялись. Позвонили. Тогда ещё были человеческие времена. На мои вежливые объяснения дама за дверью впустила нас, и пани Стефания, утирая вдруг хлынувшие слёзы, кинулась к левой комнате, где дверь была приоткрыта и, видно, принадлежала даме, впустившей нас.
«Вот она, вот она — моя комната!»
Я привалился спиной стене. С 1918 по 1955 год в этой комнате жила моя бабушка Мария Ивановна. До 1938 года с дедом Иван Григорьевичем, а после его смерти одна. И там, в этой комнате прошло всё мое детство, отрочество, юность…

И опять прошло много лет. В очередной раз я приехал в Польшу. С 1957 года, с фестиваля я задружился с тогда актером знаменитого театра «Цо то" — «Что это" — театра рук, а потом с профессором Гданьской Академии Художеств — Влодеком Лаймингом. И приехал я с весёлой авантюрой — сделать выставку в Гданьске.
Тогда с моей биографией сделать выставку было невозможно, а зарубежную и подавно.

И я привез с собой бумагу, лаки, спреи — словом всю рабочую канитель, и за десять дней наделал 56 работ. И выставили в зале «Товарищества любителей искусств» в Гданьске.
Работал я в мастерской Влодка, в старом городе, с окном, выходившим на стены костела святой Марии, с чайками по утрам и нежной мелодией городской ратуши. Событие было прелестное, попили, пошумели. Придя в себя через пару дней, я говорю Влодку: «Слушай, отвези меня в Сопот, на улицу Красной Армии, 25». «Да — не вопрос», — говорит.
Я знал, что пани Стефании и пана Михала не было на свете, её сестра уехала к дочери на Канары, а дом продали, но мне хотелось взглянуть на него. Взглянуть. И мы поехали.

У ворот стоял огромный амбал в черном костюме, коротко стриженный, с бычьей шеей и руками-лопатами. Я стал на своём польском объяснять ему причину моих домогательств и просьбу зайти в дом. «Не вольно» (нельзя), — процедил он жёстко. Я подумал, что не очень ясно объяснил ему мою привязанность к этому дому, и стал повторно мямлить. «Не вольно», — с тем же спокойным холодом. Третью попытку объяснить прервал вышедший из дома, высокий молодой, холёный ксендз в сопровождении ещё двух амбалов, и вопросительно остановил на мне взгляд.
Обрадовавшись хозяину (он так выглядел), я повторил мою просьбу «Прошу пана», — произнёс ксёндз, кивнул охраннику, сел в внезапно возникший Мерседес и уехал.
Я вошел в дом, но уже от дверей понял, что это другое жилище, от прежнего не осталось ни напольных часов, ни воскового паркета, постоял с минуту и вышел. Молчаливый вдруг Влодек посадил меня в свой потертый рыдван, и мы отчалили.
Чуть отъехав, Влодек спросил меня, знаю ли я этого ксендза. «Откуда, — удивился я, — откуда?» «А кто он?» — в свой черед я пристал к Влодку.
«Это же ксендз Ярецкий — главный ксендз „Солидарности“, ближайший друг Валенсы».

Вот так кончилась эта история. Сат-Ок пропал из города — из моих тамошних знакомых никто о нём не слышал.
Уже в Москве, уже не упомню кто, рассказал мне, что его, вроде, сильно помял на охоте олень, и что с переменами он уехал в Канаду, в резервацию к своим шеванезам.